Чья-то любимая - Макмуртри (Макмертри) Лэрри Джефф (книги бесплатно без TXT) 📗
ГЛАВА 5
В моем возрасте – а мне шестьдесят три – любое принимаемое мною решение оказывается лишь своего рода безрассудством. Решения я принимаю легко, но только потому, что знаю – если понадобится, то в девяти случаях из десяти я могу по собственным следам убежать обратно. У меня в жизни стабильного так мало, что мне совсем редко приходится брать в расчет неминуемые последствия.
Мое решение поехать с Джилл в Нью-Йорк было не из тех, о которых можно просто сболтнуть. Приглашаемые на киностудии по контракту авторы – племя исчезающее и желчное.
По роду самой моей службы мне приходится каждый день, если не каждый час, иметь дело с теми, кто любит темнить. Киностудия темнит насчет контрактов, продюсеры – насчет подписания проектов, режиссеры – насчет сценариев, рекламные агенты – насчет условий оплаты, профсоюзы – насчет выплаты денег, актеры и актрисы – насчет интерпретации текста, операторы – насчет точного места, где должна при съемках стоять камера, писатели – насчет диалогов, и так далее. Вплоть до тех «поди-подай», которые, вероятно, темнят, прокладывая дорожки к машинам, торгующим сигаретами. И вся киноиндустрия движется благодаря только таким уловкам. А лично я никогда не понимал, почему мне надо лезть из кожи и быть лучше, чем все остальные.
Чтобы отметить принятое мною решение, в какой-то момент в тот день Джилл торжественно прошагала к своей чертежной доске и нарисовала карикатуру на наше прибытие в Нью-Йорк.
– Не могу себе представить, чтобы ты куда-нибудь поехал без своего «моргана», – сказала она.
И потому она нарисовала пузатого мужчину, который пытается вытащить из большого лимузина другую машину, размером с таксу. На рисунке я вел своего «моргана» на собачьем поводке и держал за руку тощую женщину, которая пыталась удержать у себя на голове несколько железных коробок с кинопленкой. А в это время на нас обоих с нескрываемым презрением взирает швейцар, стоящий в дверях роскошного отеля.
– Вот так все и будет, – сказал я.
Допив последний бокал «кровавой Мери», я взял рисунок Джилл и пошел к себе домой. К счастью, я жил всего в двухстах ярдах, чуть повыше в горах. Я поставил рисунок рядом с другими, а их за многие годы накопилось штук тридцать или сорок. А потом я большую часть дня просидел у себя во внутреннем дворике, придумывая фальшивые оправдания для Пейдж. У меня в распоряжении были еще почти целые сутки, и можно было бы изобрести целый вагон лживых причин, из которых я надеялся выбрать самую правдоподобную.
– Ты бы просто сказал ей все, как есть, – произнесла Джилл, когда я ненароком упомянул, что мне надо идти домой, чтобы придумать какие-нибудь оправдания.
– Да не могу я ей прямо вот так сказать правду, – ответил я. – Такая правда вызовет обиду и путаницу, не говоря уж об элементарной злости.
– Зачем же ты тогда с ней встречаешься, если так ее боишься? – спросила Джилл.
У меня рот открылся от удивления.
– Ты с ума сошла? – произнес я. – Да я ни разу еще не встречал женщину, которой бы не боялся. А разве ты никогда не боишься того мужчину, с которым у тебя близкие отношения?
– Что-то я такого не помню, – сказала Джилл. – Я по большей части имела дело с европейцами. А они не такие жуткие, как американцы.
Пока мы болтали, Джилл почти довела меня до моего дома. В этом был один из наших с ней ритуалов. Когда мы дошли до одной определенной пальмы, Джилл остановилась. Здесь был как бы гребень холма, откуда, насколько позволяла дымка, можно было охватить взглядом весь город. Нередко я у этой пальмы делал передышку, а уж потом мы могли идти дальше, невзирая на самые серьезные разговоры.
– Ты сшила себе для премьеры новое платье? – спросил я.
– Нет еще, но придется, – ответила Джилл довольно озабоченным тоном. – Похоже, мне сейчас надо будет купить уйму новых туалетов. Может, давно пора.
– Я разобрался, чем мы с тобой действительно отличаемся, – сказал я. – Ты вынуждена быть честной, а я вынужден быть нечестным. Как ты думаешь, от кого из нас больше вреда?
– О, явно от меня, – сказала она. – Все твои дамы, похоже, преспокойненько причаливают к своему закату, счастливые и откормленные.
Джилл внимательно посмотрела на пальму, будто бы собираясь на нее влезть.
– Ты слишком уравновешенный, – добавила она, словно эта мысль пришла ей в голову только сейчас. – Все, что ты говоришь, хорошо взвешено. Я бы с этим не ужилась.
Невзирая ни на что, она одарила меня поцелуем и начала спускаться с холма.
В понедельник рано утром, когда я готовил себе кофе и перебирал в уме, какую ложь мне изобрести, вдруг зазвонил телефон. Звонила Марта Лундсгаарде, женщина-резак, работающая у старого Аарона. Официально она называлась публицисткой, но в общем и целом она была именно женщина-резак.
– Похоже, на «Уорнерз» вам разрешают спать допоздна, – сказала она.
На часах было полвосьмого. Ее голосом можно было бы стричь ногти.
– Привет, Марта, – сказал я. – Вы правы. Здесь спешить не любят.
– И почему это у меня не может быть такой расслабленной жизни? – сказала Марта. – Мисс Пил говорит, что вы в Нью-Йорке будете жить у нее. Мистер Монд считает, что это выглядит не очень-то прилично.
– Джилл немножко нервничает, – сказал я. – Я же – ее старый друг. И выступаю в роли успокоительного лекарства.
– Мы ей достанем настоящее лекарство, какой-нибудь «валиум», – сказала Марта. – Мистер Монд считает, что, может быть, вам лучше остановиться в каком-нибудь другом месте.
– Например, у себя дома, вы хотите сказать?
– Где вам будет угодно, – сказала Марта.
– Марта, у меня горит на плите завтрак, – сказал я. – Мне кажется, лучше бы вы обговорили все это с Джилл.
На другом конце провода наступило молчание. Марта выбирала, какой из резаков ей применить. Точно так, как до того я выбирал, какую ложь мне придумать для Пейдж.
– Вы ведь старше, – произнесла Марта. – И могли бы дать Джилл добрый совет. Она не понимает, что такое реклама в прессе.
– Ох, мне надо бежать – горит яичница, – сказал я.
Когда я пил вторую чашку кофе, вошла Джилл. Она очень мило причесала волосы и надела синий свитер, отделанный снизу белыми ленточками. Джилл выглядела свежей и совершенно невозмутимой.
– Марта – доносчица, – сообщила Джилл. Она налила себе немножко кофе и достала из холодильника мой последний грейпфрут.
– Мне не надо грейпфрута, – сказал я. Но Джилл все равно положила передо мной половинку, а вторую съела сама.
– Ну, что же ты ей сказала?
– Я ей сказала, что любой человек может делить свою комнату с кем хочет, – произнесла Джилл. – В этом отношении она не очень-то может мне навредить. Если моя картина провалится, я смогу впустить к себе в комнату Кинг Конга, и всем будет наплевать. А если картина получится, никто даже и рта раскрыть не осмелится, хотя бы какое-то время. И потому мне можно делать все, что я хочу.
Джилл все прекрасно продумала. Те, кто кидает в людей резаки, не кидает их в режиссеров, крепко стоящих на ногах. Вот когда режиссеры спотыкаются, тогда-то и в них начинают лететь резаки. Марте просто придется выждать другой, более благоприятный случай и, разумеется, именно это она и сделает. За двадцать лет, проведенных ею у Аарона Мондшиема, она стала отличным продолжением своего босса. Марта жила для сражений, и она никогда ничего не забывала.
– Ну, ладно, – сказал я. – Мы будем вместе в одной комнате. Но если картина получится хорошо, я надеюсь, ты перейдешь в другую студию. Мне совсем не хочется всю жизнь каждый день нервничать из-за Марты Лундсгаарде.
Джилл в этот момент разворачивала мою утреннюю газету.
– Увидим, – сказала она.
Пейдж нравилось ставить свою машину ко мне в гараж, подальше от чужих глаз. У нее был коричневый «мерседес» с откидным верхом. А у меня был «морган», с правым рулем, довольно древний, но все еще вполне крепкий, чтобы возить меня ежедневно с холмов в Бербенк. В те дни я работал над эпизодом для телепостановки под названием «Линейный монтер». Это был не очень многообещающий сериал, написанный по балладе Глена Кэмпбелла. В нем рассказывалось об одном мощном парне, который работал в телефонной компании, ликвидируя разрывы на линиях. Для этого надо было часто лазить на столбы и работать под напряжением.
