Её невыносимый лжец (СИ) - Майер Жасмин (список книг .TXT) 📗
Но ведь когда-то я был, как Леха. Заступался за нее после выпускного, бросался, как петух, на ее защиту, когда ей свистели вслед из-за слишком короткой юбки.
Так почему сейчас мне совсем не хочется делать ничего из этого?
Я пролистал дальше. Разглядывая фотки еды, я понял, что узнаю листья и цветы, которые мы собирали вместе, и даже точно помнил, как и в каком парке это было. Она была неправа, обвиняя меня в том, что я не интересовался ее жизнью. Как бы я тогда узнал эти рыбные лепестки? Или запомнил слово «паунсетия»?
Я глядел на разбросанные вместе с конфетами M&M's речные голыши и вспоминал, как мы вылавливали их в ручье и придирчиво осматривали. Но текст, сопровождающий пост, был почему-то о правильном и неправильном питании, и в нем не было ни слова о том, как я отморозил пальцы, копошась в этом ледяном ручье. И как потом отогревал их, сжимая картонный стаканчик с горячим нескафе. Ника ела крендель с сахарной пудрой, и сейчас я помнил даже вкус ее губ после этого.
При виде разложенной по древесной коре косметики, я вспомнил, как, чувствуя себя преступником, сдирал ее с дерева в Петергофе, а Ника стояла на стреме. И как мы убегали оттуда, и прятали потом в ее сумочке. Красивые бутылочки в высокой траве. Ее рука с унизанными пальцами кольцами на покрывале, которые я привез для нее из Марокко.
Для меня эти были воспоминания нашей совместной жизни, нашей семьи — и впервые я увидел, какими эти прогулки в парке, на самом деле, были для Ники.
Работой.
Работой с цветами, оформлением, подписчиками. Отработкой рекламы, довольные заказчики, новые заказы и еще больше завуалированной рекламы.
Прокрутив стену, я нашел три своих фотографии, хотя она вроде как куда чаще снимала меня. Две из них нашлись далеко внизу. Открыл посты, надеясь, что хотя бы они будут о ее настоящих чувствах ко мне, нашей семье. Что-то не связанное с ее работой и отработкой гонораров.
Под первой фотографией татуированных звезд на моих ребрах оказались советы о том, как важно быть самодостаточной женщиной.
Под второй, с моим бицепсом, — Ника делилась секретами здоровых отношений.
В третьей… Рассуждала об изменах.
«Если люди счастливы, то ни один не станет искать этого на стороне».
Прописная истина, которая шандарахнула меня, как обухом от топора.
Адски захотелось курить, хотя я и не курил никогда.
Одеревеневшими пальцами я убрал телефон. Прикрыл глаза, но после яркого экрана какое-то время видел перед собой только квадрат света. И слишком тонкие полоски, которые и трусиками-то не назовешь.
Когда я снова открыл глаза, то будто впервые увидел окружающий мир. Стояла удивительно безветренная, теплая ночь. Золотая осень. Желтые листья все-таки же беззвучно пикировали на землю под бдительным вниманием фонарей на столбах.
Я мог бы сфотографировать этот пейзаж. Мог бы выставить его в социальную сеть. Вот только для меня не имели бы никакого значения количество лайков и комментариев. Только то, кто был рядом со мной в этот момент. Я ценил воспоминания, ведь именно их должны были сохранять фотографии, а не быть рычагом рекламы.
Взглядом я нашел темные окна собственной квартиры, часть из них скрывали деревья. Я было потянулся к телефону снова, чтобы открыть инстаграм и написать Нике все, что накипело. Сама она так и не написала, даже не дала знать, как и когда добралась. Я считал, что она злилась на меня и не хотела идти первой мне навстречу. Теперь я знал, что ей просто было не до меня.
На миг меня отвлекла женская фигура, которая шарила палкой среди листьев и то и дело что-то подбирала с земли или выкидывала обратно. Слишком знакомая картина, которая резанула по сердцу острой бритвой.
Весь мир помешался на икебанах. Надеюсь, хотя бы ей они нужны не для инстаграма.
Решение написать Нике, как есть, без купюр, только окрепло. Не самое разумное решение разбираться вот так онлайн, но сейчас я не мог иначе. Я никогда не ходил вокруг да около. Если что-то меня не устраивало, я всегда шел напролом. Рубил с плеча.
Или поднимал шасси и взмывал в небо. Работа помогала мне в буквальном смысле улетать от проблем в семейной жизни. Работа значила для меня куда больше, чем просто место, где я получал зарплату на жизнь. Небо, самолеты и полеты — были всем, в чем я нуждался. Теперь я это видел ясно, и в этом смысле Джек Картер был прав. Я пилот — и это диагноз.
Я убеждал себя, что стараюсь проводить все свободное время с женой, но на деле — она оставалась такой же незнакомкой, как и те одноклассники в баре. Пусть и жила все это время рядом.
Наверняка, Нике не хватало моего внимания. И так тянулось уже давно. Может быть, ее вызывающие наряды были всего лишь попыткой привлечь мое внимание. Примитивный и доступный ей способ вызвать в моем сердце хотя бы ревность.
Вот только… При виде ее практически обнаженного тела, выставленного на всеобщее обозрение, я не испытывал ни возбуждения, ни ревности.
Ровным счетом ничего. Минус пятьдесят по шкале эмоций, как за бортом «Эйрбаса».
— Да чтоб вам пусто было! — донеслось сбоку. — Да чтоб вы себе эти шишки в задницу засунули, осень у них. Красивые листики им надо!
Женщина продолжала петлять между деревьями, низко склонившись к земле, подсвечивая землю слабым фонариком на телефоне. Она и не пыталась говорить тихо. Подняла с земли очередной желтый лист, вгляделась, а потом отшвырнула его от себя с визгом:
— Да вашу ж мать, липучие вы лепестки!… За собаками своими убирать не пробовали?!
Глава 12. Соня
Такую сильную, неконтролируемую и безграничную ярость в первый раз я испытала лет пять назад, когда столкнулась во дворах с припаркованным серебристым «БМВ». Але тогда было около года, ее сильно мучили зубы, она часто и много плакала, и чтобы хоть как-то ее успокоить и дать поспать, мне приходилось скакать на мяче для фитнеса, держа ее на руках, и при этом напевая израильский гимн.
Как показала практика, именно «Атиква*» лучше всего работала для моей дочери. В целом мире и в разделе на сто пятьдесят песен «Лучшие колыбельные для ваших малышей» она выбрала именно гимн Израиля.
Да простят меня все евреи этого мира, но я была в отчаянии. Гимн так гимн, лишь бы спала.
Я тогда здорово накачала и подтянула бедра, пресс и попу на этом шаре. И руки тоже, поскольку держала на руках довольно увесистого годовалого малыша. И, кажется, почти выучила иврит.
Даже жаль, что все плюсы перекрывала тотальная нехватка времени. Я питалась тогда тем, что можно было приготовить буквально в считанные минуты. И на что у Али не было диатеза. Это уже после, сильно после, я нашла педиатра, который говорил, что даже во время грудного кормления можно есть все, что угодно, только в разумных количествах. А еще позже наконец-то приобрела мультиварку и хотя бы стала есть что-то разнообразней, чем вермишель и сваренные вкрутую яйца.
Моя мама редко помогала мне с Алей в ее младенчестве, впрочем, она и сейчас редко брала ее к себе на весь день в гости. Может быть, поэтому и просила меня найти мужа, чтобы было кому, кроме нее, сидеть с ребенком, не знаю. Моя мама считала себя молодой, или вернее недостаточно старой для того, чтобы быть бабушкой достаточно часто. Редких встреч с внучкой ей для этого вполне хватало.
Так вот, измотанная в край Алькиными капризами, постоянной скачкой на мяче, голодом, нехваткой сна, охрипшая от израильского гимна, я выскочила с ней, орущей в коляске, под дождь, потому что мы же в Питере, тут редко бывает иначе, в ближайший магазин. Дома было хоть шаром покати, а есть хотелось страшно.
Дождь.
Лужи.
Плач ребенка.
А поперек узкого выхода из двора-колодца припаркована машина.
Я вступила в лужу, пытаясь объехать ее с одной стороны, но никак — стена дома мешала втиснуться. Я сунулась в другую сторону — еще хуже.
Дождь только усилился, Аля продолжала орать, требуя гимн и гимнастический мяч. В сапоги набралась вода.
