Рисунки На Крови - Брайт Поппи (прочитать книгу txt) 📗
В какой-то момент лампа-гусь отключилась, оставив его в темноте, прерываемой лишь дрожащим, переменчивым лунным светом, проникающим в окно через кудзу и двадцать лет пыли.
В ту ночь Тревор снов не видел.
10
В понедельник утром Кинси Колибри проснулся с надеждой, что Тревор, возможно, ночью вернулся — хотя Кинси и не видел его все воскресенье. Кинси даже представить себе не мог, что кто-то ночует в том доме. Но очевидно, Тревор так и сделал; во всяком случае, здесь его не было.
Кинси так многое хотелось рассказать мальчику — но пора перестать думать о нем как о мальчике. В конце концов, Тревору двадцать пять: даже будь у него причина врать, хронологически выходило именно так. Кинси хорошо помнил дату смерти семьи Мак-Ги.
Просто все дело в том, что Тревор выглядит таким юным. Перепуганный пятилетний малыш еще сидит внутри Тревора, думал. Кинси, вставая и направляясь на кухню, хотя один Бог знает, что помогло ему выжить и не сойти с ума. В мальчике, безусловно, таилась немалая сила; многие, оказавшись на месте Тревора, ушли бы в тупой туман кататонии или вышибли бы себе мозги, как только доросли бы до того, чтобы заполучить в руки оружие.
Но каково это — ночевать в таком доме даже человеку невероятных душевных сил?
По окончании следствия по делу Мак-Ги — что там особо было расследовать, тела сами говорили за себя, — копы закрыли за собой дверь, и пожитки семьи так и остались в доме, собирая пыль в безмолвных, залитых кровью комнатах. В заросшем дворе появилась вывеска “ПРОДАЕТСЯ”, но никто не воспринимал се иначе, чем дурную шутку риэлтера. Этот дом не только не купят, никто и никогда его не снимет.
Гуляя как-то в конце лета 1972 года по прохладному “Кладбищу забытых вещей”, когда вывеска “ПРОДАЕТСЯ” у дома убийцы уже засела у него в голове, Кинси спросил себя, что сталось с вещами Мак-Ги. Плохо освещенный, огромный и гулкий торговый зал “Кладбища” походил на пещеру, заваленную всевозможной рухлядью. Ряды шатких металлических стеллажей проседали под тяжестью побитых номерных знаков, покореженного столового серебра и устаревших (хотя обычно работающих) кухонных приборов; а потрескавшиеся витрины пестрели странными безделушками, дешевыми украшениями, в корзинах громоздились горы затхлой одежды. Кинси, со своей любовью ко всякой рухляди, часто заглядывал сюда, часами разгуливая меж стеллажей.
Едва ли пожитки Мак-Ги закончили свои дни в зале “Кладбища забытых вещей”. Кинси даже не был уверен, что именно ожидал увидеть: может, залитые кровью матрасы или запятнанные кровью же рубашки и платья в груде под табличкой “ЖЕНСКАЯ ОДЕЖДА. 25 ЦЕНТОВ”. Но здесь не было ни джаз-пластинок, ни андеграундных комиксов, и уж конечно, здесь не было чертежного стола. Очевидно, все осталось плесневеть в безмолвных комнатах.
Дом на Дороге Скрипок так и не был продан. Вывеску “ПРОДАЕТСЯ” украли, потом краска на новой вывеске выцвела, риэлтер, оптимизм которого не имел границ, ее заменил. Зато долгое сухое лето вокруг столбика выросли высокие сорняки, и он начал крениться. Наконец вывеска упала ничком и вскоре потерялась в густой траве.
К тому времени кудзу начал заползать на стены дома. Вездесущий виноградник пробрался внутрь через пустые окна, разбитые камнями мальчишек. Кинси воображал себе, как плети змеятся по комнатам, высасывая себе пропитание из давно засохшей крови. Он нисколько не сомневался, что такое возможно. Ребенком он видел, как выкорчевывали кудзу с кладбища времен Гражданской войны, где был похоронен его двоюродный прапрапрапрадедушка Майос. Корень почти шести метров длиной проел всю могилу и принял форму похороненного в ней человека. Корневище свернулось четырьмя искривленными конечностями, и отростки вырывались у них на концах, будто многочисленные пальцы. С одного конца корневища имелся ком из тончайших нитей размером с череп, в котором почти можно было разглядеть черты лица.
Двадцать лет спустя дом на Дороге Скрипок почти скрылся под зеленым одеялом. Проезжая мимо, не поймешь, это дом или просто заросший участок. Только деревянная веранда и конек крыши все еще одиноко маячили из-под виноградника. Дом притаился в тени дубов, чья плотная листва превращала двор в темно-зеленую пещеру, где тени перемежались бликами света. Тонкие ветви ивы ласкали крышу, гладили осколки стекла в гниющих оконных рамах, будто струны лютни перебирали плети кудзу.
Интересно, что там осталось из вещей. Кинси знал, что мальчишки не раз вламывались в дом, выпендриваясь и подзуживая друг друга. Терри, Стив и Р. Джи много лет назад побывали в доме, хотя Призрак отказался даже подойти к веранде.
Так что большинство вещей из комнаты у входа, наверное, давно растащили. Но мало кто из сорванцов решался пробраться мимо исцарапанного и окровавленного дверного проема в коридор, и Кинси сомневался, что хотя бы один из них дошел до первой спальни, где умер младший. Задние комнаты, конечно, полны пыли, но все в них осталось по-прежнему. Интересно, что найдет там Тревор?
— Кинси отмерил кофе, — залил в кофеварку холодной воды из-под крана, и когда старый агрегат забулькал и пустил пар, рассеянно уставился из кухонного окна на собственный задний двор. У него был небольшой огород, но в остальном трава и деревья пребывали в запустении. Кинси нравилось, что его задний двор стал домом для всех летающих, скользящих и ползающих тварей, какие решили в нем поселиться. Но все же из его кухонного окна открывался не такой запутанный, полный ловушек и теней, не такой неприветливый пейзаж, как дом на Дороге Скрипок.
Дом, в котором Тревор находится в тот самый момент, когда Кинси пьет свою первую, основательно разбавленную молоком чашку кофе.
Мать Кинси давным-давно отучила его от утренних молитв. Он попытался придумать, какой из дзенских коанов мог бы пригодиться Тревору, но все, что ему удалось вспомнить, это “почему у Бодхидхармы нет бороды?”, что не слишком подходило для данного случая. Впрочем, коанам и не полагалось подходить.
Посреди уюта своей чистенькой кухоньки Кинси рассеянно простоял больше часа: его мысли занимали старые призраки, маленькие ухмыляющиеся Будды и сокровища секонд-хэндов.
Из динамиков машины лился гнусавый тенор Хэнка Уильямса — столь же чистый и действенный, как разбавленный медом самогон. Вроде нет ничего примечательного в его голосе — не более чем черное нытье из какого-то алабамского захолустья. Но было в этом теноре что-то золотое и трагическое, словно какая-то потерянная душа падала на колени и рыдала всякий раз, когда Хэнк открывал рот.
Зах без цели петлял на север по 1-40 и окрестным дорогам, когда увидел поворот на 42-ю трассу. Он всегда любил сериал “Автостопом по Галактике”, и вывеска напомнила ему о том, что число 24 — ответ на жизнь, на Вселенную. На всё. Оно притягивало его так же неудержимо, как это было с огнями парка “Южные штаты”. Вскоре он уже ехал по двухполосному шоссе в лохмотьях предрассветного тумана и несколько раз ловил себя на том, что во все горло подпевает Хэнку.
Небольшой городок привлек его внимание только забавным названием и странной архитектурой: на его усталый с дороги взгляд весь центр был украшен колесами телег и красно-бело-полосатыми столбиками вертушек-флюгеров. Он почти проехал городок насквозь, но поймал себя на том, что заезжает на встречную полосу, и решил остановиться, чтобы немного поспать.
