Сыщица начала века - Арсеньева Елена (книга бесплатный формат .txt) 📗

– Да ведь и Дарьюшка проявила чудеса самоотверженности тоже не ради вас или меня, как вам известно! – не без ехидства пробормотал Вильбушевич, и Красильщиков коротко хохотнул в ответ:

– Да уж! Это мне отлично известно!

Я иду как во сне – до такой степени изумлена, что мои отвлеченные размышления во многом совпали с реальностью. Правда, о шашнях между Филей и Дарьюшкой я никак не могла предположить, я-то мыслила в ее любовниках то Красильщикова, то Лешковского. Красильщиков тут ни при чем. Филя старается ради Дарьюшки, а ради кого – она? И по-прежнему неведомо, какова же связь между убийством Сергиенко и Натальи Самойловой. Связь очевидна, но в чем она состоит? Впрочем, у меня возникло такое ощущение, что, пройди мы еще десятка два шагов, я получу ответ на этот вопрос от самих же злоумышленников, которые, на мое счастье, весьма болтливы.

О боже мой, видимо, правдива поговорка: кого боги хотят погубить, того они лишают разума! И справедлива она не в отношении Красильщикова и Вильбушевича, а в отношении меня. Разве можно радоваться неосторожной, просто-таки патологической болтливости этих злодеев? Нам со Смольниковым она ничего хорошего не сулит. Они убеждены в собственной безнаказанности, они уверены, что откровенничать при мне совершенно не чревато для них никакой опасностью. А это может объясняться только одним: пленников не намерены оставлять в живых.

Эта мысль со странной медлительностью приживается в моем сознании, словно птица, усевшаяся в чужое гнездо. Я вдруг перестаю ощущать свои ноги, и вообще весь мир словно бы отстраняется от меня… весь мир, кроме Красильщикова, который еще крепче сжимает мой локоть:

– Что с вами, барышня? Вы не в обморок ли падать собрались? Эй, Елизавета Васильевна! Ничего, уже недолго осталось, мы почти пришли.

Голос этого убийцы или пособника убийц, что в данном случае одно и то же, приводит меня в сознание. Я снова начинаю чувствовать свои ноги, свое тело, путаться в своих юбках и в смешении беспорядочных мыслей.

Пока-то я еще жива. Пусть, как невольно предрек Красильщиков, уже недолго осталось, но ведь что-то осталось! А надежда умирает последней…

– Осторожно, ступеньки, – заботливо предупреждает Красильщиков. – Одна, две, три, четыре…

Я неуверенно переставляю ноги. Не передать, как мешает и раздражает то, что я не могу подобрать юбку, – меня крепко держит Красильщиков, да и руки связаны. Кажется, именно это раздражение и помогло мне собраться с силами.

Входим в дом… и вечернюю свежесть словно ножом отрезает. Мы оказываемся в атмосфере столь затхлой, что дыхание перехватывает. Вильбушевич начинает немедленно покашливать, хотя, если вспомнить, какой жуткий карболовый дух царил в его квартире, здешний запах можно назвать даже приятным.

Между прочим, уже через секунду я ощущаю, что и впрямь нахожу его приятным. Мне моментально становится спокойнее. Даже какая-то смутная радость пробуждается в душе, оживают давно забытые воспоминания… Я вдруг на краткий, словно вспышка, миг вижу себя десятилетней девочкой. Рядом отец… да-да, он был рядом, мы с ним сначала ехали на пароходе до Васильсурска, а потом тряслись на деревенской телеге, которая привезла нас к помещичьему дому… мы ехали в гости к моему двоюродному деду, дядюшке моей мамы… Это был очень богатый и очень больной человек, многочисленные родственники которого нетерпеливо ждали его кончины, чая наследства. Я отлично помню, как смеялись и негодовали над ними мои отец с матерью. А потом родственники обеспокоились: нет, не только тем, что вроде бы смертельно больной дядюшка все живет да живет, обманывая их заветные надежды. Оказалось, что свои огромные деньги он тратит на старинные книги и рукописи и собрал их невероятное количество! Встревоженная родня отрядила моего отца, как самого разумного человека, юриста, чтобы усовестить дядюшку, который совершенно не желает думать о близких людях. Скрепя сердце отец согласился поехать – не столько ради эфемерного наследства, сколько ради своей жены, которая очень боялась раздоров в семье. В эту поездку он взял с собой меня.

Я помню чудесный деревянный, хотя и сильно обветшавший, дом, в котором во всех закоулках пахло старыми книгами, книгами, книгами. Я помню залы и комнаты, уставленные книжными шкафами, я помню заветный дядюшкин подвал, оборудованный по последнему слову техники, с вытяжными шкафами, где хранились самые ценные рукописи, помню ощущение покоя и счастья, потому что мне нравился этот запах, нравился сам дедушка, похожий вовсе не на книжного червя, а на Атоса, Арамиса и Д’Артаньяна, вместе взятых, только не десять и не двадцать, а тридцать или даже сорок лет спустя… Потом отец пытался втолковать родственникам, что беспокоиться не о чем, что дядюшка вовсе не выжил из ума, а, наоборот, несказанно преумножает свои богатства: ведь в его библиотеке и хранилище собраны истинные книжные и рукописные сокровища. Однако родственники продолжали тревожиться и негодовать… и, как потом выяснилось, не напрасно. Дядюшка выгнал взашей какого-то слугу, из-за небрежности которого сломался вытяжной шкаф, а тот не стерпел обиды и отомстил так страшно, как только может мстить чернь людям, ее превосходящим умственно: он поджег старый помещичий дом… Занялось буйно, даже думать нечего было хоть что-то спасти, дай бог людям выскочить вон! Выскочили все, кроме дядюшки. А после пожара душеприказчики выяснили, что живых денег и впрямь осталось с гулькин нос, все было потрачено на книги и стало прахом. Наследством моя семья не разжилась, но я помню, что этого старого мушкетера у нас всегда поминали добрым словом и с искренним сожалением о его трагической участи. И с тех пор запах старых книг сделался одним из моих любимых – ведь он доносился из детства. Точно так же я любила, как ни смешно это звучит, запах свежей мочалы. Каждое лето, когда начиналась Нижегородская ярмарка, целый островок на Волге подле ярмарочных павильонов был занят мочалой! Помню, как мы с родителями идем среди двух высоких стен, сложенных из душистой липовой мочалы, то нежной, белой, идущей в бани, то погрубее…

Я очнулась от неуместных воспоминаний. Впрочем, почему неуместных? Они помогли мне собраться с духом, скрепиться, а главное – подготовиться к встрече с человеком, к которому меня привезли. Еще прежде, чем раздался его голос, я знала, где я и кто хозяин этого дома. Запах старых книг подсказал мне это!

О да, я была готова ко всему, и все же раздраженный, ненавидящий шепот, который внезапно зазвучал совсем рядом, наполнил меня таким ужасом, что я не смогла сдержать дрожь.

– Зачем вы привезли их сюда, болваны?! – прошипел Лешковский (итак, я угадала: это дом преподавателя мертвых языков…). – Нужно было избавиться от них еще там, по пути! Сбросили бы в какой-нибудь овраг, завалили ветками – и дело с концом. А куда мы теперь спрячем трупы?

– Зароете вон под пол – и дело с концом, – со злобной издевкой ответил Красильщиков. – Тут у вас такая вонища царит, что даже запах разлагающихся тел перешибет. А вообще-то давайте прекратим эти милые шутки, Евгений Юрьевич. – Голос Красильщикова сделался неприязнен. – Мы с Вильбушевичем не какие-нибудь для вас брави! [17] Я вообще в жизни никого никогда не убивал и начинать сие не намерен, как бы ни презирала меня за это покойная Наташа, царство ей небесное. – Красильщиков перехватил мой локоть левой рукой, освободив на мгновение правую, как я понимаю, для того, чтобы перекреститься, а потом снова поменял руки. – Виллим Янович тоже, сами знаете, сделал это лишь по страшной необходимости… Нет, Евгений Юрьевич. Прежде мы все под вашу дудку плясали, а ныне… Мы преследователей наших хитромудрых перемудрили и к вам доставили, сами видите, но теперь и вы поработайте. Конечно, они должны замолчать, но… это уже ваше дело должно быть. Помните, как вы складно врали, дескать, можете…

– Полегче, господин Красильщиков! – Теперь Лешковский уже не шептал. Голос его перестал быть змеиным шипом, а более напоминал сверканье остро отточенного клинка. – Полегче! Если я говорю, что могу, значит, могу. Я не лгал! Моя сила вам известна: Наталья и по сей день была бы жива, когда бы не воспользовалась ею.