Дикие - Конран Ширли (книги .TXT) 📗
Пока у Джонатана была лихорадка, он спал в пристройке под навесом, а Пэтти пользовалась его кроватью. Когда же он выздоровел, Пэтти, которая все еще обращалась с Сюзи так, словно она была прокаженная, отказалась вернуться в хижину, где она спала, так что Кэри пришлось разместиться между Сюзи и Сильваной.
Вдруг Сюзи начала хныкать. Кэри вздохнула. Она поняла, что за этим последует. Сюзи, которой даже не было, когда Пэтти зарезала этого солдата, казалось, была больше всех потрясена случившимся.
Сюзи начала визжать.
Кэри скатилась со своей кровати и растрясла Сюзи, заставив ее проснуться.
— Все в порядке, это тебе просто приснилось, — она укачала ее на руках. — Ну, ну, детка, все уже кончено, — шептала она.
— Я не могу… не выношу насилия, — рыдала Сюзи.
— Тогда ты выбрала не тот медклуб.
Сюзи продолжала плакать, отчасти потому, что была зла на себя. Она всегда гордилась тем, что была крутой уличной девчонкой, но когда, зарыв солдата, в лагере внезапно появились окровавленные Джонатан и Пэтти, она припомнила ужас своего детства, который она ощущала, когда слышала тяжелое шаркание отцовских сапог на лестнице. После убийства Сюзи одолевали кошмары с шарканьем сапог, ножами и кровью.
Теперь, прильнув к Кэри, Сюзи вспомнила, как она прижималась к матери на верхнем этаже ветхого, облупившегося дома на Шейдисайд. Днем отец работал в конторе большого сталелитейного завода, а по ночам напивался.
Он бил в основном не ее, а мать, и не каждый вечер, но достаточно часто, чтобы страх и отвратительные предчувствия доминировали в ее детстве. Ложась в постель, она никогда не засыпала сразу. Как только мать укладывала ее и целовала на ночь, Сюзи в своей миккимаусовской пижаме вскакивала и стояла в детской кроватке, прижавшись ухом к стене. Она вслушивалась в пугающую темноту и в еще более пугающие звуки. Она никогда не могла расслышать, о чем говорили родители, но по тону их голосов, угрожающего у отца и умоляющего у матери, могла судить, предотвратит ли заминка насилие. Когда остаться она будет бояться больше, чем убежать, она выскочит в столовую и попросит стакан воды или еще что-нибудь. Иногда это срабатывало.
Ожидание хуже, чем сами побои. К пяти годам Сюзи была так забита, что едва ощущала физическую боль. Надо просто думать о чем-нибудь другом, пока он тебя колотит. Надо мысленно отдалиться от сцены, которую приходится наблюдать, и стоически ждать, когда все это кончится.
Никаких обсуждений в доме не было. Чем меньше она говорила, тем меньше вероятность, что она скажет что-то не так, что бы ни было в какой-то отдельный вечер. Она научилась угадывать его настроение по тому, как он шел по лестнице, научилась желать быть невидимой, спрятаться и лежать. Научилась жить в унижении, беспомощности и чувстве вины, за то, что знала, что не может ничем помочь матери, что должна подчиняться бычьему глазу и потом зализывать раны, когда все кончено: смывать кровь, лечить синяки, тщательно ощупывать нос, чтобы решить, надо ли ей идти в травматологический пункт и врать что-то о том, что она расшиблась о дверь ванны в темноте. Но она никогда не призналась бы в стыде за случившееся, так как публичное унижение было бы еще хуже, чем собственное презрение.
Сюзи никогда не могла понять, почему ее покорная, как корова, мать не могла бросить его и получить развод. Не могла понять, почему в тех случаях, когда им удавалось удрать в ночной одежде на улицу и — прибежать в полицейский участок, никто ничего не делал, а только чесали в голове и говорили: «Семейная ссора». Не могла она понять и того, почему, когда мать наконец набралась смелости уйти, отец совершенно потерялся и расплакался, упрашивая ее остаться, говоря, что она нужна ему, что он любит ее. Мать Сюзи, больше боявшаяся уйти, чем остаться, упала к нему в объятия и осталась. После чего, через неделю, все началось сначала. Сюзи чувствовала бессильный гнев, неспособная понять их взаимную зависимость.
Итак, в какой-то мере Сюзи никогда не была по-настоящему ребенком. Почти с того времени, как она научилась ходить, она привыкла связывать слово «мужчина» с тиранией, насилием и страхом. У нее никогда не было истиных отношений с мужчиной, даже с добродушным, спокойным Бреттом. Если у тебя вообще есть какая-то сила, рассуждала Сюзи, ее надо использовать, чтобы защищать себя, приобретать необходимое и никогда не позволять себе расслабляться. Когда повзрослеешь настолько, что сможешь избавиться от этого ада, ты сделаешь это, несмотря на стыд за то, что оставляешь мать, несмотря на то, что тебя будет преследовать ее полное упрека, безропотное лицо. Ты никогда уже не позовешь ее и захочешь лишь уйти от всего этого и стереть его из своей памяти.
Сюзи сделалась совершенно другим человеком. Она полагала, что оставила позади все следы запуганной маленькой девочки в миккимаусовской пижамке напротив загородки ее детской кроватки. Но она никогда не могла убежать от ощущения предчувствий и ужаса перед лицом насилия, поэтому всякий раз, как она думала, что ей что-то угрожает, она становилась настороженной и колючей, как морской еж.
«Обидчивая» — так называл ее Бретт. Она дрожала, не могла говорить и стояла приросши к земле, стараясь отгородиться от физического насилия, которое так долго преследовало ее прежде.
Кэри гладила Сюзи по голове и говорила в темноте:
Бедная детка, где теперь твоя мама?
— Всего несколько месяцев спустя после того, как я сбежала, она упала с лестницы и разбила голову. Восемь дней комы, а потом ее не стало. После похорон я его не видела. Не могла говорить с ним. — Сюзи вытерла нос тыльной стороной руки. — И не хочу никогда видеть снова этого тощего маленького подонка, — прорыдала она.
— Бедная девочка, — успокаивающе проговорила Кэри.
Кэри подбирала куски холодных креветок с черепахового панциря и давала счастливо улыбающейся Сюзи.
— Почему это Сюзи достаются лучшие куски, — пожаловалась Пэтти.
— Заткнись, Пэтти, — проговорила Кэри, — иначе я дам тебе тумака, который ты заслуживаешь за свое к ней отношение.
Сильвана и Анни переглянулись и решили не ввязываться.
Пэтти посмотрела на Кэри, но ничего не сказала.
Сильвана глазела на бархатную черноту ночного неба. Звезды были намного ярче и больше, чем на Западе. Глядя вверх, объятая ночью, она чувствовала себя успокоенной. Она частенько просыпалась в три утра и тайком вылезала на вершину утеса в ожиданий зари, наблюдая, как небо постепенно становится бледно-желтым, затем цвета огня по мере появления солнца.
Окунувшись поутру в пруду, Сильвана стояла на краю утеса и наблюдала за птицами, смотрела на аквамариновую воду лагуны, поворачивалась от скал на юге к пышным темным манграм на севере. Затем она слезла вниз и бежала к морю.
Все еще прохладный песок хрустел у нее под ногами, когда она проходила мимо пучков сорных трав, что росли на нем. Если при отливе или еще низком приливе большие валуны были не покрыты, она прыгала с одного на другой, забывая об опасности поскользнуться на скользкой поверхности. Все время она ощущала гипнотический шум моря, облизывающего скалы в своем ритме — искушающем и опасном. Сильвана чувствовала его щедрый дар, получаемый от невидимого дарителя — матери-земли.
Днем Сильвана, почти как другие, не возражала против влажного, солоноватого гнета джунглей. Сейчас, тонкая и гибкая она, как змея проскальзывала через густые зеленые сплетения, наслаждаясь тусклым, мерцающим светом леса, где она получала первобытное удовольствие. Она была спокойна и счастлива, когда дождь прекращался и каждый листочек сиял и сверкал каплями дождя, словно алмазными искрами.
Сильвана, никогда не чувствовавшая себя в Питтсбурге дома, теперь обрела его на Пауи. Она чувствовала себя принадлежащей этому месту. Здесь она обрела мир. Она решила, что не уедет отсюда.
— Не покидай Пауи! — восклицали другие этой ночью. Они сидели на корточках вокруг костра и ожидали восхода луны.
