Смерть и прочие неприятности. Opus 2 (СИ) - Сафонова Евгения (читаем книги txt) 📗
Позади музыканты раскладывали на пюпитре ноты, начертанные ее рукой. Еве не доводилось раньше перекладывать фортепианную музыку для струнного квартета, но это переложение она написала за одну ночь.
Конечно, Кейлус бы сделал это лучше. Потому что был старше. Потому что был гением. Потому что это было его сочинение.
Ева надеялась только, что он простит ей огрехи.
— Я не знала Кейлуса Тибеля. Но узнала его музыку. — Эта ложь выговорилась труднее, чем любая другая. — Его смерть не только помогла нам восстать против гнета Айрес Тибель. Она лишила нас величайшего, возможно, композитора из тех, которых знал этот мир. Которых я знала. Здесь и сейчас я хочу проститься с ним самым уместным способом из тех, что мне подвластен.
Не обращая внимания на рокот перешептываний и смешков, она села. Устроив Дерозе между коленей, в складках юбки, стянула перчатки, бросив их прямо у резных деревянных ножек. На миг встретилась взглядом с золотыми глазами Повелителя дроу: он щурился там, где Ева его оставила, и что-то говорил Лодбергу. Кажется, насмешливо.
…«я знаю, как вернуть вас домой»…
Ева вытерла ладони о голубую тафту — и лица в зале исчезли. Со всеми лишними мыслями, растворившимися в светлой пустоте, которую могло заполнить только одно.
Кто из великих говорил, что после тишины лучше всего невыразимое выражает музыка?..
— Кейлус Тибель, — сказала она в никуда, даже не пытаясь подражать зычному голосу конферансье, но понимая, что объявить это необходимо. — Романс для сиэллы и клаустура.
Они уже репетировали. Сегодня утром. Всего раз. Но вместо струнного вступления Ева все равно услышала звуки фортепиано: то, как его играл сам Кейлус.
Это ей не забыть даже на том свете.
Вступила она, конечно, вовремя — как в мертвом сейчас особняке, когда выводила ту же мелодию на черно-белых клавишах, — и виолончельное соло вознеслось над переливами струнного аккомпанемента легко и пронзительно. Не так вольно, как если б Еве аккомпанировал тот, кто без единой репетиции пел с ней в едином ритме, но достаточно, чтобы не вызвать недовольства творца. Мелодия звучала мерно и свободно, как взволнованное дыхание: взмывая в шальной надежде, замирая от щемящей боли, околдовывая бессловесными, лучшими на свете чарами.
В этом зале Ева была единственной, кто знала, как на самом деле должна звучать музыка Кейлуса Тибеля. Единственной, кто мог исполнить ее так, как ему того хотелось.
Если другие не понимали ее прежде — она заставит их понять.
Растаял помост. Исчезли музыканты за ее спиной. Растворились в темноте перед закрытыми веками стены тронного зала, цветы, гости, риджийцы. Остались Дерозе и Ева, и звуки скрипок, помогавшие ей ткать картины из нот и света, что еще остался в ее душе, и тьмы, которая прежде была ей неведома, и крови, которую роняло ее разодранное виной сердце. В непроглядной ночи путеводный маяк рассыпал золотые лучи по темным волнам — обещая, что как бы ни было сейчас одиноко и больно, все обязательно будет хорошо. Ускользал в зимний шторм тот, кого приходилось отпускать навсегда. На берегу, над гребнями из морского льда плакала девушка, и простирала бледные руки к горизонту, и молила того, кто уходит, вернуться к ней, но ей отвечали только звезды, колко сияющие сквозь мрак.
Тогда, вечность назад, в их первый и последний дуэт, Ева не вполне осознавала, о чем он. Но осознавала сейчас — то, что не могла понять и выразить, даже потеряв брата. Вырывая музыку из тех глубин души, которые не открывала никому, которых просто не существовало раньше, она играла, как никогда прежде; играла так, словно прощалась не только с чужаком, которому уже никогда не сможет сказать «прости», а с другом, миром, самой жизнью. Той жизнью, что осталась по ту сторону границы миров, которую Ева уже не могла вернуть, даже вернувшись — потому что прежней ее больше не существовало. И маяк пронзал несокрушимую полночную мглу, и уходящий оглядывался, чтобы одарить последней улыбкой все, что отныне оставалось позади, и девушка отступала от края ледяной бездны, утягиваемая теплом, светом, неумолимой и милосердной судьбой, в которой рано еще ставить точку…
…далеко, где-то в ином мире, девушка на помосте в последний раз провела смычком по струнам — вторившим ее неизбывной печали и бесконечной любви к тому единственному, в чем всегда продолжит жить Кейлус Тибель.
Темнота, в которую Ева вернулась из тех краев, куда унесла ее музыка, еще миг звенела неестественной тишиной.
Аплодисменты сперва показались ей тихими. Секундой позже стало ясно: нет, они оглушительные. Настолько, что даже кажутся приглушенными.
Открыв глаза, Ева неуверенно, словно после сна, поднялась на ноги. Заученно, не думая о том, что делает, поклонилась. Мельком увидев растроганные, задумчивые, иногда заплаканные лица, шагнула с помоста: опустошенная, выпитая музыкой до дна, до последней капли.
Прежде чем заводной куклой, на автопилоте зашагать к выходу, ослабшей рукой неся Дерозе сквозь расступающуюся толпу, она посмотрела туда, где в последний раз видела Повелителя дроу.
Когда Альянэл из рода Бллойвуг чуть склонил голову, встречая ее взглядом, где таяло выражение бесконечно далекое от насмешки, Ева без намека на удовлетворение поняла — подарок принят.
Глава 20. Divisi
(*прим.: Divisi — указание для участников ансамбля, предупреждающее о разделении партии на несколько самостоятельных голосов (муз.)
Белая Ведьма нашла ее на балконе.
Ева стояла, опершись на перила, так и не выпустив из пальцев гриф Дерозе, и смотрела, как за прозрачной стенкой магического купола, растворяясь в ночи, падает снег.
— Мои поздравления, лиоретта, — сказала Снежана, прислонясь к каменному парапету. — Вы нашли едва ли не единственный не предусмотренный нами способ, как нас впечатлить.
Ева не повернулась в ее сторону. Лишь удостоверилась зачем-то, что шпиль Дерозе упирается в щель между гранитными плитами, выстилавшими пол.
— А милый ребенок продолжает приятно удивлять, — заметил Мэт. — Если уж она смогла пролезть мимо гвардейцев госпожи полковника…
Ева вышвырнула его из сознания так же жестко и легко, как минутой раньше. И еще минутой раньше. Демону очень хотелось поделиться с ней бесценными комментариями о произошедшем, — но Еве не меньше хотелось побыть по-настоящему одной.
Сейчас заглушить голос в голове было проще, чем когда-либо. Наверное, потому что в ушах все еще звучала знакомая мелодия: словно на балкон доносилось эхо романса, до сих пор гулявшего под сводами тронного зала.
— Я сказала охране, что хочу побыть одна.
Балкон был пуст. К моменту, когда Ева пришла сюда, здесь прохлаждалось (в прямом и переносном смысле) с десяток человек, благополучно пропустивших ее выступление, — но поскольку ей очень хотелось побыть одной, Ева с несвойственной ей категоричностью обеспечила себе одиночество. Так что гвардейцам у дверей был отдан приказ всех выпускать и никого не впускать.
Она сама не знала, почему почти не удивилась, что на Белую Ведьму правила не распространялись.
— Трудно отказать важному гостю из страны, с которой ваша страна очень хочет наладить дружественные отношения и который несет важное послание от Повелителя. Особенно если он умеет подобрать правильные аргументы. — Снежана налегла на камень грудью: пажеский костюмчик скрадывал ее фигуру, обточив ее почти до мальчишеской. — Повелитель Альянэл просил передать свое почтение и благодарность.
— Значит, вам понравилось.
— Ничего не смыслю в музыке. Но Алья и Лод смыслят. Им понравилось. Я им доверяю.
Голос девушки прозвучал прохладно, однако Ева улыбнулась прямоте ее слов.
В усталом опустошении, все еще владевшем ею, все равно не было места ни злости, ни колкостям.
— Я рада.
Снег над ними повисал в воздухе, оседая сверху искристым белым навесом. За границей охранной магии, окружившей балкон хрустальной стеной, мороз белил крыши и брусчатку, вился инеем на стеклах. Здесь колдовство удерживало снаружи и мороз, и ночь, не давая им затопить уютный и хрупкий людской мирок, вытеснить теплый свет, который обитатели дворца поддерживали вопреки воле темного холодного мира.
