За Семью Преградами (СИ) - Волк Сафо (книги полностью .txt) 📗
Он был далеко, и он был так красив. Какой-то крохотной частью своего существа Лиара понимала, что всю свою жизнь она мечтала услышать хотя бы крохотный отголосок, хотя бы одну ноту этого ритма. Что ночи напролет она проводила, стараясь повторить его, стараясь прийти к нему, даже не зная того, что ей было нужно. Но только не человек писал музыку, это музыка писала человека, это музыка шагала ему навстречу из бесконечных далей, это она щедрыми потоками лилась с неба, пропитывая его насквозь. А человек в силу своей вечной глупости, своего самолюбования, своего хвастовства вылавливал из этих бесконечных потоков лишь крохотные обрывки, разглядывал их на своих ладонях и раздувался от гордости, считая, что он их «сочинил».
Это было так смешно сейчас, что Лиара смеялась, и ее смех вплетался в текущую через горло и пальцы песню. Все это было смешно. Весь этот мир был таким смешным, таким глупым, таким плоским. Крохотные мечты крохотных букашек, что сновали из стороны в сторону по своим делам, слепые и глухие к величественной музыке вселенных, которая пела им и для них от самого основания мира, которая звала и звала их, щедро протягивая им полные пригоршни красоты, а они были настолько увлечены своими повседневными заботами, что воротили носы прочь от нее, предпочитая копаться в своей грязи. Но этой музыке не было дела до их равнодушия, потому что она знала — придет ее час, и не было никого и ничего на свете более терпеливого и более милосердного, чем она.
С самого первого вздоха этого мира музыка трудилась для того, чтобы однажды крохотная букашка вдруг замерла на месте и подняла глаза к небу, потому что услышала. Тысячи лет эта музыка создавала и создавала, лепила, отбрасывала прочь, вновь лепила мир. По маленькому штришку, по крохотному камушку. Воздух, огонь, твердь и воду, и живой дух, который вдохнул Отец, чтобы наполнить их. Как долго хранила она в ладонях первую пылинку, как долго согревала она ее дыханием Отца, чтобы в этой пылинке вспыхнул крохотный огонек жизни. Как терпеливо оберегала она эту пылинку, помогала ей, охраняла, и пылинка начала расти.
Сначала так, вслепую, без проблеска сознания, без тени мысли, конвульсивное дрожание жизни в пустоте. Потом выше, сильнее, пустив корни в глубокие пески на дне океана, вытягивая зеленые руки-листья к небу и солнцу, что греет сквозь голубую толщу воды. А музыка набирала силы, музыка гремела все громче и громче, и ветра поднимались над краем мира, чтобы нести ее победную песню.
Потом еще сильнее, еще мощнее. Дергаясь, дрожа, сражаясь за каждое следующее движение, страдая и претерпевая ВЕЛИКОЕ ИЗМЕНЕНИЕ, у этой первой пылинки открылись глаза. И она смотрела на мир, она могла видеть его, она могла чувствовать его. Она уже не была пылинкой, но чем-то большим, чем-то, чему требовались сначала плавники, потом ласты, потом лапы. Это большее все усложнялось, оно росло, оно начало понимать, что вода — мокрая, а небо — синее, что травы можно есть, а других таких же, с глазами, в которых еще не было света разума, нужно бояться. Но оно не хотело бояться, оно хотело жить, жить, дышать, бежать вперед по чьей-то воле, но чьей? Кто вдохнул в него этот первый вздох, кто заставил его вырастить себе глаза и жабры, и ласты, и лапы, и легкие? Оно помнило чьи-то ладони и первый вздох, от которого разгорелась первая искра.
А потом оно встало на ноги, распрямилось, и мир вокруг него взорвался звуком, и вдруг замолчал. И в этой тишине впервые раздался голос: кто я? Все забылось, ушли прочь ладони и дыхание, ушла прочь борьба, стремление, невыносимая жажда жить. Оно стояло на двух ногах под первыми звездами, оно смотрело вверх, смотрело и смотрело. Оно не помнило ни кто оно, ни что оно, ни откуда. И ему было холодно, а жажда становилась все сильнее.
Это больше была не жажда двигаться, жить, меняться, не слепое движение вперед по воле того, кто вдохнул жизнь, и той, кто сберегла ее. Это было что-то гораздо более глубокое, что-то такое же бездонное, как глаза голодных детей, что-то такое же болезненное, как страдания войны. Оно стояло на двух ногах, оно смотрело то на звезды над головой, то на свои ладони, исчерченные странными полосами дорог, что ему предстояло пройти. И лишь один вопрос внутри него горел так сильно, так мощно, так больно: кто я? КТО Я?!
Торжествующе взревели трубы, вся вселенная купалась в невероятном гимне радости, и та, что порождала этот звук, улыбалась своему первому рожденному ребенку. Этот ребенок смотрел на нее огромными глазами, не понимая, ни кто он сам, ни кто она такая, но так сильно стремясь понять. И все вокруг трепетало, все грохотало от такого немыслимого восторга, от невероятной радости становления, развертывания, исполнения трудов.
Вот только этот первый ребенок не стал искать ответа на свой вопрос у своей матери, и он не слышал музыки, ослепительного сияния звука, которым заливала его счастливая мать, так долго трудившаяся, чтобы он появился на свет. Он обратил свой взор к своим игрушкам, как делают все дети, когда они еще только растут. Он начал играть в государства и города, в стены и дома, в приспособления, рычаги и машины. Он начал становиться все более заносчивым, все более горделивым. Он вскидывал голову и кричал в небеса, что он изобрел колесо и лук, что он построил повозку и принес с небес огонь, что он услышал Песню и сочинил ее сам, и что дети, которых он породил, были его детьми.
А Мать смотрела на него сверху, на своего маленького ребенка, который перепутал все по своей глупости, и как все матери, страдала за него и вместе с ним. Она держала его в своих золотых ладонях, стремясь уберечь от беды, а он хорохорился и вырывался из пальцев, не принимая ее помощи и набивая себе синяки и шишки. И Мать трудилась, вновь и вновь трудилась ради него, чтобы пришел день, когда ее первенец перестанет быть маленьким жестоким ребенком, мучающим лягушек или сжигающим города. Когда придет день его триумфа, и глаза его откроются, а сердце его наконец-то услышит ее песню. И они вновь станут одним целым, каким были с самого начала времен.
Лиара шагала вперед по каменным стенам ущелья, и ей казалось, что каждый ее шаг ведет ее сквозь время. Музыка звучала внутри нее, срывалась с ее губ, со струн ее арфы, и в этой музыке была Великая Мать. Она сама была ею, все было ею, и ее Возлюбленным, который вдыхал в нее жизнь. Где-то высоко-высоко, были они одним целым, лежащим в самом начале, а потом распадались на две половины, чтобы создать все то, что видели глаза Лиары. И вновь соединялись в единое целое в каждом живом существе. Потому что единственное, что лежит в самом начале и самом центре всех вещей, — это мечта быть целым, мечта быть вновь чистым и полным, а не разбитым на две половины. И единственный способ ощутить эту радость, радость единения, радость бытия одним из двух частей, слитым в одно, — это разбиться на эти две части.
Ты поешь мне сказку о том, каков мир, Великая Мать? Ты даешь мне ответ на вопрос?
Лиара не видела, куда она шла. Ее ноги сами ступали вперед, потому что знали, куда ей нужно. Потому что сейчас она не сидела в своей комнате, мучаясь и придумывая то, что уже существовало, то, что ей даже не приходило в голову однажды попытаться услышать, а не придумывать. Сейчас она слышала, она была, она жила. И все вокруг улыбалось ей, и все вокруг обнимало ее, и Великая Мать распахивали свои объятия ей навстречу, потому что свершилось то, ради чего она так долго трудилась, ради чего она столько страдала. Маленький ребенок, рожденный ею, наконец-то услышал ее Песню.
Это продолжалось и продолжалось так бесконечно долго, это летело так стремительно быстро, что казалось, будто оно не двигается. Лиара шла, и музыка лилась сквозь нее потоком, пусть даже ее собственное горло и тонкие струны старенькой арфы не были в состоянии передать всю полноту, всю красоту этой музыки. Но эхо, что раньше набрасывалось на путников, пытаясь разорвать их на клочки, теперь это эхо пело ей все ту же Песню, пело от счастья, потому что именно ее оно и мечтало услышать все эти долгие тысячелетия, именно для нее оно и жило.
