Последний глоток сказки: жизнь. Часть I и Последний глоток сказки: смерть. Часть II (СИ) - Горышина Ольга
— От счастья, — отозвался он, зажмурившись, и вдруг в ужасе распахнул глаза. — Тина, что ты сказала? Как ты ко мне обратилась?
Но ему уже никто не ответил. Глаза Валентины были закрыты, голова ее безвольно откинулась ему на плечо, тело сделалось неподвижным, но рука, словно у высеченного изваяния, продолжала крепко удерживать у груди дочь.
— Неужели моя Валентина вернулась? — спросил он уже у безответной луны.
Его рука мягко откинула с бледного лба жены мокрые волосы, но нагнуться к ней, чтобы поцеловать, он не мог, ведь на коленях его лежала еще и дочь. Глаза ее тоже были закрыты. Они обе спали, только у одной из них билось в груди сердце, а о сне другой мог догадаться лишь тот, кто способен отличить не-жизнь от смерти.
— Неужели? — повторил вновь граф, не смея озвучить свою мысль до конца.
Только ответить на его вопрос было некому. Легкое облако прикрыло луну, чтобы та своей яркостью не мешала безмятежному сну вильи и младенца. Граф медленно выпрямился, крепко держа в руках мать и поддерживая пальцами на ее груди ребенка. Шаги его были осторожны, но четки. Он знал, что в замке его ждет огонь, теплом которого теперь есть кому наслаждаться.
Глава 19 "Она — моя!"
Входная дверь в башню захлопнулась с такой силой, что за ставнями зазвенели вставленные стекла — Дору зажал рот ладонью, хотя не собирался орать. Дверь он выпустил от неожиданности — он думал, что ребенок в соседней комнате.
— Прошу меня простить, — проговорил Дору хриплым шепотом. — Я услышал плачь…
— И теперь, когда ты его не слышишь, — начал граф тихим злым голосом, — ты решил разбудить ребенка?
Вместо ответа Дору пожал плечами. Отец тоже пожал своими, глядя на войлочные сапоги на ногах и в руках сына.
— Вы так и будете ходить босиком?
— Я обуюсь, — проговорил граф страшным шепотом.
— А про эхо в замке вы не подумали?
Граф на секунду прикрыл глаза.
— Ну хоть что-то вы не продумали! — с неприкрытой радостью прошептал Дору и снова потряс перед отцом домашними сапогами, которые тот схватил, выругавшись про себя. — А чем вам не понравилась детская?
— Дору, какая детская? Она… Уйди… У меня нет сил что-то объяснять и спорить…
— Я разве с вами спорю? Знаете, у нас же есть люлька. Моя…
— Где ты ее нашел?
— У нас очень много разного хлама скопилось…
— Сейчас уходи, — махнул рукой граф и прямо при сыне опустился на пол.
Дору нагнулся к нему:
— Рapá, принести подушку?
— Просто уйди…
Когда Дору уходил, граф уже спал. Он вернулся в башню на закате. Валентина продолжала спать, но граф уже сидел на стуле, хотя и выглядел белее белого.
— Может, вам все же перебраться в детскую? Там кресло удобное, или я могу перенести его сюда?
Граф мотнул головой.
— Ты позабыл, кто ее мать? Радуйся, что она лежит в кровати, а не на траве.
Граф смотрел на кровать, и Дору увидел, что его глаза блестят слезами.
— Что-то не так?
— Да все так… Мне просто показалось… — Александр не обернулся к сыну. — Наверное, так и будет всегда: Валентина на секунду будет просыпаться в ней, чтобы продолжать мучить меня беспочвенной надеждой. Я это заслужил… Я знаю… Я взял ее силой и это женщины не прощают…
Дору сделал последний бесшумный шаг к отцу и опустил руку ему на плечо.
— Я заменил на люльке веревки, — сказал он ему на ухо. — Куда прикажете повесить? Сюда на кровать? У пруда? В саду?
Граф покачал головой и молча повернулся к сыну спиной.
— За что ты-то меня? Да… Все за то же… Я — чудовище…
— Рapá, позвольте мне взглянуть на сестру.
Движение головы графа походило на согласие, и Дору бесшумно двинулись к кровати. Валентина лежала в подушках, укрытая в ногах одеялом. Волосы ее были скручены на голове и спрятаны под чепец. Поверх одеяла под боком матери лежал младенец, аккуратно спеленутый теплой шалью. На голове девочки возвышался вязаный колпачок, который они с Эмилем точно не покупали.
Дору обернулся к отцу, но тот не изменил позы, только сжимал и разжимал кулаки. Дору мечтал увидеть лицо сестры, но видел лишь мочку уха. Затем скользнул взглядом по кровати и наткнулся на корзинку с клубками и спицами. Вильи умеют вязать? Впрочем, чему удивляться — это почти тоже самое, что плести венки… Но прошел всего день с родов… Нет, почти два… Впрочем, в доме с младенцем время делится не на дни, а на сон и плач.
— Дай сюда корзину!
Дору подчинился приказу отца и с ужасом увидел, как граф схватил спицы и накинул первую петлю.
— Рapá…
— Дору, я управился со спицами быстрее, чем ты со словами. Я не знаю, что решит ее мать… Сомневаюсь, что она позволит одеть ребенка…
— Вы вяжете одежду?
— Нет, я связываю воедино нервы! Можешь уйти?
Дору смотрел на угли, тлеющие в жаровне, придвинутой почти вплотную к кровати. В камине тоже трещал огонь.
— Прикажете подогреть воды для ванны? — шепотом осведомился он.
— Хватит глубокого чана. Еще рано ее купать, если только мать не решит потащить дочь в пруд без моего на то согласия. Пожалуйста, уйди. Я устал и хотел бы поспать хотя бы час, пока они обе спят.
— Простите мою назойливость, но как вы назвали свою дочь? — все не унимался Дору, с надеждой вглядываясь в вязаный колпачок, но сестра так и не повернула к брату головы.
— Мы, — граф выдержал паузу, — еще не думали про это. Я должен узнать предпочтения ее матери. Как и вы с Эмилем, я знаю про свою вилью только из книг.
— Рapá, а… — Дору замялся, надеясь, что отец сам догадается, что он желает спросить.
— Сам же слышишь, как у нее бьется сердце. У нее клыки, но это все… Это все, что я могу сказать тебе сейчас. Даже у профессора Макгилла нет ответа на твой вопрос. Спасибо ему, что он не тревожит меня.
— Я не переступаю порога без приглашения, — вдруг послышался из темноты коридора голос Эмиля. — Я — вампир. Классический.
Александр рассмеялся. Немного натужно.
— Я рад слышать тебя. Можешь войти.
— В другой раз. Спите. У меня для вас новости. Поговорим завтра.
— Эмиль, выкладывай все сейчас. И не через порог!
Эмиль бесшумно, в таких же войлочных сапогах, как были теперь на всех обитателях замка, подошел к стулу графа.
— Отец, — он присел на корточки, чтобы видеть его глаза. — Мы с вами пытались лечить симптомы. Ваша жена, конечно, ударилась головой, но… Но у нее не амнезия!
— А что тогда у нее? — спросил Александр бесцветным голосом, не выказывая никакого любопытства.
Эмиль пожевал губы и, опустив глаза к спицам, которые сжимал граф, произнес:
— У нее психологическое вытеснение!
— Говори нормальным языком. Ты не на заседании научной кафедры.
— Она вытеснила вас из своей памяти… Вытеснение случается при большом горе, а не горе ли для Валентины было знакомство с вами? С нами, — тотчас исправился Эмиль. — При психологическом вытеснении больной, а в нашем случае, больная, старается забыть все, что причиняло боль при жизни. Вы же кусали ее…
Граф кивнул, не в силах произнести ни звука.
— Ну вот. Вас, как источник горя и боли, ее мозг задвинул на самые задворки памяти. Она иногда вспоминает вас… Как бы вспышками, так ведь?
Граф опять кивнул и поднялся, чтобы медленно дойти до кровати.
— Отец, вам подобрать книги по психологическому вытеснению?
— Да, профессор, — отозвался граф Заполье, не оборачиваясь. — И сожгите их сразу. Вообще жгите всю библиотеку Она уже не пахнет типографской краской, а воняет плесенью. К тому же, как я успел выяснить за годы увлеченного чтения, с изобретением печатного пресса человечество сильно поглупело, ища ответы не в природе, а в книге… А во всемирной паутине просто запуталось, и скоро мозг людской засохнет… Идите начитайте новую лекцию и оставьте меня в покое. Полном…
— Доброго дня, отец.
Эмиль постоял у стула, пока граф не улегся на кровать поверх одеяла и не положил под голову руки, словно живой человек.
