Стальные небеса (СИ) - Котова Ирина Владимировна (книги без сокращений .TXT) 📗
Умерший выгнулся, захрипел, на мгновение открыв безумные глаза, судорожно втянул в себя воздух, забулькал кровью и потерял сознание.
По камням к нему спешили прибрежные змеи — одна за другой они вцеплялись в тело, рассыпаясь пылью, и все уверенней дышал человек, и все ровнее билось сердце, и раны его почти прекратили кровоточить. Но вот змей стало меньше: те, которые были поблизости, уже отдали свои жизни ради выживания потомка их покровителя — и пусть зов последней крови услышали все в округе, ждать, пока они доползут, означало снова отдать молодой ветер смерти.
Над не приходящим в сознание человеком клубилось теперь несколько огромных змеедухов — они шипели, что-то доказывая друг другу, а затем тот, кто прибыл первым, подхватил раненого и быстрее ветра понес над берегом на север. Туда, где виты было больше, чем в утробе беременной женщины, туда, где находилось последнее пристанище Инлия Белого.
Капли крови из ран падали на прибрежные скалы и песчаные пляжи, и греющиеся там змеи поднимали головы, принюхиваясь, отрываясь от охоты, просыпаясь от сытого сна, и ползли следом.
Через какие-то минуты искалеченного, обожженного человека положили на поминальный стол, за которым потомки Инлия Белого чествовали своего первопредка, проводили обряды, пили неиссякающие вино и воду из нефритовых чаш и ели фрукты с малахитовых блюд. Стол, вытесанный из глыбы хрусталя, стоял в месте силы среди тысяч драгоценных камней, которые приносили и потомки Инлия в дни памяти, и воздушные духи — потому, что их родителю нравилось это. Иногда он сам прилетал сюда в облике Змея Воздуха, заполняя всю гробницу и укладываясь кольцами на ложе из самоцветов вокруг нетленного тела, в котором жил на Туре простым смертным, и вместе с ним глядел на остров Серены, которую любил и человеком, и богом. Иногда являлся он и своим потомкам, белым королям, когда приходили они за советом или благословением.
Но последний раз бывали здесь белые короли почти тридцать семь лет назад, незадолго до свадьбы Луциуса Инландера и Магдалены Блакори. В день свадьбы закрылся для потомков Инлия вход в усыпальницу, и не держал их больше радужный мост, и не стало хода к благословенным фруктам и вину на вечной тризне. Ибо нет ничего страшнее предательства своей крови; это проклятие, которое только кровью смывается.
Здесь, в средоточии виты, смерть отступила. Но и жить уже умерший не имел права — таков был установленный извечно порядок вещей, и нельзя было нарушить его, не заплатив высокую цену.
За жизнь потомка змеиного короля своими жизнями платили змеи. Стихийный дух еще не успел опустить искалеченную ношу на хрустальное ложе, когда через перламутровый мост пополз первый гад и через несколько минут рассыпался в прах у корчащегося в муках человека. Затем появился второй, и третий, и поползли сюда змеи десятками, сотнями, уже не осыпаясь пылью, но оставляя после себя шкуры — а раненый хрипел, выплевывая кровяные сгустки, и выгибался, на глазах оживая. Вокруг него полыхало темное сияние, словно аура его обугливалась, расползалась клочьями, а на месте оторванных руки и ноги мерцали их фантомы, уплотняющиеся с каждой отданной маленькой жизнью.
Шли дни. По весенней земле со всех уголков Инляндии ползли к морю змеи. И не было им числа.
Боль. Боль была всюду. Весь мир оказался болью, огромным палящим костром, бесконечными муками — и в попытке избавиться от них он вырвался наружу, в панике заметавшись под хрустальными сводами, не понимая, ни кто он, ни где очутился. Окружающее воспринималось фрагментами. Он увидел кого-то старшего, сильного, сияющего белым, в ноги которому захотелось спрятаться, скуля от ужаса, шарахнулся от исполненного тем же сиянием огромного существа, которое рванулось ему наперерез, снес в бездну с десяток странных длинных созданий, ползущих навстречу, испугался их, шарахнулся обратно.
"Вернисссь в телосссс, не бойссся, — шипело большое существо. — Этосссс змеисссс"
Но он уже рассмотрел искореженное, поломанное, кровоточащее тело, которое — он это сразу осознал — было его собственным. Тело корчилось, сотрясаясь от укусов змей, которые одна за другой вцеплялись в него; гулко билось в его-чужой груди сердце. Ощущал он и отголоски боли, испытываемые им-другим, и это напугало его до такой степени, что он увернулся от шипящего создания и отчаянно понесся прочь, выше сияющих сводов.
Вибрация бешеного сердечного ритма преследовала его и тогда, когда он улетел далеко-далеко и спрятался меж скал, воя от непонимания и страха. Он пытался рассмотреть себя, но видел только сияние, как у огромного существа и того, кто ощущался сильнейшим. Значит, он такой же? Длинный, полупрозрачный, огромный?
Он не успел додумать — его потянуло обратно, и он вцепился в скалы, взрывая песок, поднимая воду меж ними стеной. Но это не помогло: он опять очнулся в пристанище боли и захрипел, чувствуя свинцовую тяжесть отрастающих конечностей, ломоту в теле и каждый укус змей, что обжигающим ядом растекался по крови и не давал ему покоя и свободы. А затем выпал в милосердную пустоту.
Снова боль, невыносимая, немилосердная, каленая. Он, хрипя, рванулся наружу и ощутил, как резко ослабела его связь со страдающим телом. Вырвался и улетел, унесся, не останавливаясь больше.
Снаружи было темно. В этот раз на свободе он провел куда больше времени, сопротивляясь призыву. Но когда уже поверил, что справился, — его снова вытянуло обратно.
— Не улетайссс, — зло шипели ему огромные собратья. — Тыссс ссебе вредишшшь. Не вернешшшься.
"Я и не хочу возвращаться" — огрызался он, улетая в очередной раз и не глядя на маленькую и слабую свою часть.
Путы, связывающие с ней, становились слабее. С каждым разом удавалось улетать все дальше и на все более долгое время. Но совсем избавиться от этой обузы не получалось: как бы далеко ни выходило забраться, он ощущал, как бьется его сердце, вибрировал от своих болезненных выдохов, чувствовал спиной покалывание драгоценных камней, питающих его силой, и мощь сильнейшего, в ногах которого он очнулся. А когда сердце вновь начинало биться сильнее — его выдергивало обратно, даже если он прятался в пещере на другом конце света. Снова накатывала боль, выворачивала наизнанку, заставляя извиваться на ложе, корчиться и ощущать, как испепеляется, сдирается с него что-то прикипевшее намертво.
"Терписсс, змеенышшшш".
Большие братья обеспокоенно склонялись над его ложем. Он видел их смутно, размыто, и ненавидел за то, что ему больно, а им — нет.
"Пейссс, молодойссс ветерссс".
Маленькие туманные существа хвостами подносили к его рту цветные кубки, обтирали его крошечными вихрями, приподнимали, чтобы обмыть воздухом раны на спине.
И он терпел, глотая чистую воду или терпкий напиток, от которого по коже пробегали ледяные иголочки, а раны переставали гореть и окутывались прохладой. Он слушал, запоминая и осознавая. Он — "ветер", он — "змееныш". И, возможно, кто-то еще? В сознании то и дело начинали проявляться странные образы… но потом боль возвращалась.
Когда же ему вновь удавалось выбраться из тела, он обессиленно скользил под хрустальными сводами над текущими внизу змеями и горами драгоценных камней, каждый из которых сиял маленьким огоньком, грея его, успокаивая, завораживая, помогая оправиться от мук. И молодой ветер часами глядел на эти камни или играл ими, как дитя погремушками, пересыпал их, любовался, закапывался в них, гудя от удовольствия.
Иногда ветер вновь задумывался о том, кто же он и откуда, — и страшно становилось ему, и тоскливо, и тревожно, и он растекался у ног старшего и сильного, чувствуя, будто его ласково и строго треплют за загривок. Или, держась поодаль, чтобы не поймали и не сунули снова туда, где больно, спрашивал у больших братьев: "Кто я? Что со мной произошло?"
"Сссам, — шипели они, — всссе сссам, иначшеее никогдассс не вссспомнишшшь себя. А чтобыссс вссспомнить и быссстрее воссстановитьссся, вернисссь в тело"
