Человеческое и для людей (СИ) - Тихоходова Яна (читаем бесплатно книги полностью .txt) 📗
Самой Иветте до любопытных, но в общем-то не особо нужных пояснений Хэйса и в голову бы не пришло хаять представителей Оплотов за некий недостаток патриотизма: она ведь тоже была космополитом — передалось от мамы, творческой натуры, презирающей любые границы, и так никуда и не ушло; наоборот, только окрепло после четырёхлетнего путешествия, когда увидели собственные глаза, что люди разные, но фундаментально везде люди, а жизнь — кругом и всюду жизнь.
(С её стороны считать Приближение дурным из-за конкретно этого его аспекта было бы лицемерием. Если бы — вдруг, внезапно, просто так и потому что потому — ей предложили уподобиться их сильнейшествам Архонтам, отказалась бы она совсем не из-за необходимости де-юре перестать быть ирелийкой.).
Она многое видела своими собственными глазами, но Хэйс её обгонял недостижимо: изучил мир гораздо шире и глубже, и хоть записывай за ним, рассказывающим о приглянувшемся — что Иветта, возвращаясь домой, и делала.
Финкарда, городок Эцволь: крутые снежные горки, с которых обязательно нужно скатиться на санках — ночью звёздной и бесснежной, натянув шарф на лицо по самые глаза, иначе искусает его до ссадин ветер, а затем расцарапает и горло, ворвавшись через открытый в восторженном крике рот. Инда, деревня Мирала: звенят и шелестят ловцы снов, развеваются, скручиваясь, пёстрые кружевные полотна и бродят чуть в отдалении, у реки, белошейные аисты — поднимись на рассвете, протяни руку к Соланне, попроси об участии и благословении и начни день с уверенностью в своих силах. Хлета, горный хребет Виламен: тянется между вершинами обвитый флажками и светильниками мост, и ты знаешь, что он не рассыплется и не упадёт — но сводит ноги паническая мысль а вдруг и сжимает шею осознание, что достаточно одной невероятной случайности, и каждый сам решает, как поступить: вернуться обратно или всё же попробовать пройти над жадно ожидающей бездной. Авинара, каньон Уст-Илхэ́: сине-красно-коричневый песчаник и жёлтая трава, щекочущая босые ноги — не дойдёшь до конца ни за день, ни за два, ни за три, да и зачем; разве ценность пути заключается в его завершении?..
Забавно: Хэйс упоённо восхищался озёрами Ирелии, к которым Иветта давно привыкла и воспринимала, как обыденность — и лишь слабо дёрнул бровями, когда она выразила восторг от посещения Музея Ужасов и Обсерватории в Лонкре, столице Энгеллы.
Нормально, естественно, очень по-человечески, но всё равно забавно.
Она тоже рассказала ему о том, что помнила ярко: о шумных и суетных базарах Лимертаила, где теряются ориентиры, рассудки, обоняния и кошельки; о весеннем звездопаде в Каниоки, совершенно неожиданном и оттого казавшемся настоящим чудом; о хвойном лесе Ани-Джаквен, в котором одуряюще пахло — ну кто бы мог подумать — хвоей, свежестью, землёй и чем-то истинно, исконно древним, и «часовая прогулка» загадочно растянулась до самой ночи; о кофейнях Блацгена, библиотеке Тара-Гарди, консерватории Экс-ла-Кэри и дворцах Вирждена; о том, как на счету была каждая минута, новыми впечатлениями был наполнен каждый час, а каждый день был в той или иной степени — целой жизнью.
Она не рассказала о том, что за четыре года устала бездонно и смертельно.
От домов, пустынь, степей, морей, восходов, закатов, видов, запахов, звуков и красок, но в первую очередь — от людей.
Что-то внутри очень долго дрожало, трещало и ёжилось, а потом раскрошилось буквально за миг, и в дом-у-озера она вернулась выхолощенной и высохшей оболочкой Иветты Герарди. Которая понятия не имела, что ей делать, и не ощущала желания — что-либо делать.
Которой пришлось едва ли не заново учиться читать: по слогам, по словам, по строчкам складывать мозаику содержания, упрямо норовящую разойтись и утонуть в мареве вялого отупения — что уж говорить о чём-то более сложном.
Разрывались контакты: сперва изначально поверхностные, затем более серьёзные и наконец те, что казались по-настоящему дружескими и важными — и ужас в ретроспективе вызывало облегчение, которое она почувствовала, когда осыпались пеплом нити категории последней.
«Это пройдёт, — шептала мама, гладя её по голове. — Ты бежала слишком быстро, закономерно споткнулась и сломала себе обе ноги; и сейчас ты, прикованная к постели, боишься, что больше никогда не сможешь ходить, но кости срастаются — им просто нужно время».
Сколько?
Сколько, мам?
Неделимый, чем я занимаюсь и зачем?
Родители предлагали ей отдохнуть годик, а лучше парочку — ровно в свой день рождения она шагнула в портал, чтобы сдать вступительные экзамены на факультет общих магических положений Университета Каденвера, самого молодого и пустого из пятёрки, подвешенной в небесах: необдуманно, без подготовки, без размышлений о будущем, чтобы резко изменить настоящее — как поступала очень и очень часто, и у неё всё получилось, потому что дуракам везёт.
«Иветта Герарди, двадцать пять лет, с головой полный швах, вот вам мои документы».
Папа, когда она, вернувшись, ответила на его вопрос, где была, чуть не подавился сигаретой — мама же, пожав плечами, сказала: «А что? Не худший выбор».
И представлять не хотелось, каково им теперь, в то время как у их дочери дела в целом идут отлично: необременительная учёба где-то там вдалеке, наскоро и по касательной; Приближённые, уже не пугающие и не причиняющие никому вреда; приятные интеллектуальные беседы, продолжающиеся неясно почему, и экскурсии по Вековечному Монолиту, который был словно бы отдельным миром в мире исстари сумасшедшем, так почему бы его не добить.
Не дополнить «садом» из стальных роз, мельхиоровых хризантем и серебряных колокольчиков на вершине горы, где в воздухе течёт — и неизменно будет струиться — поздняя весна; и пальцы при прикосновении к «цветам» холодит металл, и скрипит под ногами знакомый нетающий «снег», и ласкает волосы тёплый, согретый чем-то невидимым ветер, и нет здесь ничего естественного, как нет смысла в попытках понять, как все эти составляющие друг с другом сосуществуют и соотносятся.
Или комнатой внутри камня, где стены, как на первый взгляд кажется, покрыты чередой паутин из дрожащей и дёргающейся лавы, но это всего лишь свет, яркий, безобидный и ничуть не обжигающий; и сидеть полагается на полу — на толстых коврах, алых как маки и мягких как топь; и воздух не кончится, сколько ни дыши и ни болтай; и никто не придёт, потому что не интересен никому «черновик» — грубый набросок, который наскучил своему создателю и не способен восхитить тех, кто видел воплощения самых затейливых фантазий прошлых и нынешних сильнейшеств.
Или выступом-полукругом, откуда ничего не разглядеть, потому что от края до края, одна рядом с другой вздымаются колонны, каждая из которых многоцветна настолько, что больно глазам, разуму и чувству прекрасного; и тени — огромные, плотные, чёрные — покрывают пол целиком, без прорех и какой-либо пощады; и каменные скамьи, конечно, не очень-то удобны, потому что они твёрдые, вот только вместе с тем — на удивление гладкие и тёплые; как чёрный чай с бергамотом, который плещется в пёстрой кружке, будто бы специально сделанной — для этого места.
Или «шахматной беседкой»: наоборот, небольшим углублением, где всё, кроме столика и кресел, раскрашено в чёрно-белую клетку, и стоит, приглашая, изящная шахматная доска.
(Бедолага Хэйс проиграл трижды и с улыбкой расписался в своей никудышности как оппонента и полном неумении — очевидном и явно произрастающем из недостатка опыта: он давно научился бы, ума хватило бы наверняка, однако не имелось желания, вот и пришлось уступить сопливой студентке, которая шахматы с подачи папы любила с самого детства.).
У Иветты Герарди всё было замечательно, пусть она и совершенно не понимала, почему с ней происходило то, что продолжало-продолжало-продолжало происходить; и спрашивать о причинах и не решалась, и не собиралась осмеливаться.
***
— …забавный тогда вышел эпизод. Мне довелось столкнуться с её сильнейшеством Ингарой, и она попросила меня передать его сильнейшеству Ирлинцу — практически цитирую — «у меня нет ни времени, ни желания разбираться с его делами; пусть правит Эндол — это, в конце концов, его работа». Я запомнил — даже на всякий случай записал — и передал слово в слово; после чего его сильнейшество экспрессивно и не особо прилично прожестикулировав, заявил, что — опять же, практически цитирую — «нет уж, Эндолу править больше никто не даст». Я, признаться, ничего не понял, и потому заинтересовался — выловил в коридоре Германа, пересказал произошедшее и спросил, а чем править-то должен был его сильнейшество Эндол помимо своего Оплота. Герман на меня посмотрел с нескрываемым недоумением, а затем начал хохотать — и хохотал, поверьте, очень долго. А отдышавшись, ответил: «Не чем, Этельберт, а что».
