Дочь дыма и костей - Тейлор Лэйни (версия книг TXT) 📗
Победа и возмездие.
В Лораменди вернулся Тьяго.
Руки Чиро затрепетали, и ей пришлось опереться на подоконник, чтобы унять дрожь. От взгляда Мадригал не укрылось возбуждение сестры, хотя сама она была занята тем, что пыталась подавить в себе подступавшую злость. Отъезд Тьяго она считала знаком — судьба благоволит ее счастью. Если так, тогда что означало его возращение? Вид знамени подействовал на нее как ледяной душ.
Она вздрогнула.
Это не укрылось от Чиро:
— Что такое? Ты его боишься?
— Не боюсь, — ответила Мадригал. — Переживаю только, не оскорбило ли его мое исчезновение. — Она придумала историю, что перенервничала, выпила слишком много травяного вина, ушла в подземный храм и уснула. Проверив реакцию сестры, она спросила: — Он… сильно разозлился?
— Кому понравится быть отвергнутым, Мад?
Это означало «да».
— Как думаешь, теперь все кончено? Я ему больше не нужна?
— Этого ты добьешься только одним путем, — шутливо отозвалась Чиро, но глаза ее при этом сверкнули. — Умри, а потом воскресни уродиной. И он оставит тебя в покое.
Можно было догадаться или хотя бы задуматься. Но сердце Мадригал не допускало подозрений. Доверие ее погубило.
59
Пока не изменится мир
— Я не смогу тебя спасти.
Бримстоун подошел к решетке. Мадригал подняла глаза. Она сидела на полу в тюремной камере и спасения не ждала.
— Знаю.
Вздернув подбородок, она устремила на него невозмутимый взгляд. Плюнет ли он ей в лицо, как это сделали другие? Это не обязательно. Даже обычное разочарование Бримстоуна было хуже проклятий остальных.
— Тебя истязали? — спросил он.
— Только тем, что истязали его.
Акиву держали достаточно близко, чтобы она слышала крики, когда его страдания достигали апогея, — самая мучительная из пыток, которые она только могла представить. Крики то усиливались, то затихали; она не знала, когда раздастся следующий, и провела последние несколько дней в изматывающем ожидании.
Бримстоун внимательно посмотрел на нее.
— Ты его любишь.
В ответ она лишь кивнула. До сих пор она хорошо держалась, спокойно и с достоинством, никому не показывая, что творится в душе. Но под пристальным взглядом Бримстоуна верхняя губа задрожала, пришлось прижать к ней костяшки пальцев. Он молчал, и она, немного успокоившись, произнесла:
— Прости.
— За что, дитя?
Издевка? По его бараньему лицу ничего не прочесть. На одном из рогов сидел Кишмиш, и его поза повторяла позу хозяина — наклон головы, ссутуленные плечи. Бримстоун спросил:
— Ты просишь прощения за любовь?
— Нет.
— За что тогда?
Она не знала, что он хочет услышать. Раньше он говорил, что ему нужна только правда, без прикрас. Так в чем же была правда? За что она просила прощения?
— За то, что меня поймали, — ответила она. — Что тебе стыдно за меня.
— Мне должно быть стыдно?
Она захлопала глазами. Не верилось, что Бримстоун станет над ней насмехаться. Она думала, он просто не придет, и в последний раз она увидит его на дворцовом балконе в ожидании казни.
— Скажи, что такого ты совершила? — попросил он.
— Ты знаешь что.
— Скажи сама.
Значит, все-таки насмешка. Она кивнула и принялась декламировать:
— Измена родине. Связь с врагом. Создание угрозы существованию химер и всему, за что мы боролись в течение тысячи лет…
— Приговор мне известен, — оборвал он. — Давай своими словами.
Она сглотнула, пытаясь угадать, чего он хочет, и сбивчиво произнесла:
— Я… я влюбилась. Я… — Бросив на него смущенный взгляд, она рассказала то, о чем до сих пор никому не говорила: — Все началось под Буллфинчем. После битвы, во время сбора душ я нашла его, умирающего, и спасла. Не знаю почему. Тогда казалось, по-другому нельзя. Позже… позже я подумала: это произошло, потому что у нас было предназначение. — Ее голос стал совсем тихим, щеки вспыхнули. — Принести мир.
— Мир, — повторил Бримстоун.
Какой наивной представлялась вера в высшее предназначение любви. Наивной, и все-таки прекрасной. В их с Акивой тайне не было ничего постыдного.
— Мы вместе мечтали о том, чтобы мир изменился, — возвысив голос, сказала Мадригал.
Последовало долгое молчание. Бримстоун просто смотрел на нее, и если бы в детстве она не играла с ним в гляделки, то вряд ли выдержала бы такой взгляд. Тем не менее, когда он наконец заговорил, ей отчаянно хотелось сморгнуть.
— И за это, — сказал он, — я должен стыдиться тебя?
Цепкие когти терзавшей Мадригал душевной боли замерли. Казалось, что кровь перестала бежать по жилам. Она не надеялась… Не смела. О чем он? Скажет ли он больше?
Нет. Тяжело вздохнув, он повторил:
— Я не смогу тебя спасти.
— Знаю…
— Ясри передала тебе гостинец.
От холщового узелка, протянутого сквозь прутья решетки, исходил изумительный аромат. Развязав, Мадригал увидела рогалики, которыми Ясри годами потчевала ее в надежде, что она хоть немного поправится. Слезы брызнули из глаз.
Она бережно отодвинула печенье в сторону.
— Не могу, — прошептала она. — Только передай, что я съела.
— Ладно.
— А… Иссе с Твигой… — Горло сдавил ком. — Скажи им…
Снова пришлось прижать к губам кулак. Она едва сдерживалась. Почему присутствие Бримстоуна так на нее действовало? До его появления ее обуревала ярость.
Не дослушав, он сказал:
— Они знают, дитя. Они все знают. И тоже не стыдятся тебя.
Тоже.
Мадригал залилась слезами. Приникла к решеткам, опустила голову и плакала, а когда почувствовала на затылке его руку, разрыдалась еще сильнее.
Кроме Бримстоуна, спасшего самого Воителя, ни единая душа не смела нарушить запрет Тьяго на свидания с ней. Бримстоун обладал властью, но даже он не мог отменить приговор. Слишком тяжкое преступление совершила она, слишком явной оказалась ее вина.
Выплакавшись, Мадригал ощутила пустоту… и легкость, словно соль непролитых слез отравляла ее. Она оперлась на решетку. С другой стороны Бримстоун присел на корточках. Зачирикал Кишмиш, и в его щебете Мадригал узнала привычное задорное попрошайничество. Раскрошив кусочек печенья, она принялась кормить его.
— Пикник за решеткой, — сказала она и попыталась улыбнуться, но улыбка тут же погасла.
Они услышали его одновременно — душераздирающий крик, от которого Мадригал сжалась в комок, уткнула лицо в колени, закрыла ладонями уши, погрузившись в темноту, тишину, отрицание. Не помогло. Крик успел проникнуть в голову, и даже когда сам он оборвался, эхо все еще звенело внутри.
— Кто пойдет первым? — спросила она.
Бримстоун понял.
— Ты. Серафим будет смотреть.
Минуту она отчужденно молчала, а потом произнесла:
— Я думала, он сделает наоборот. Заставит смотреть меня.
— Мне кажется, — нерешительно сказал Бримстоун, — он еще не разобрался с ним.
У Мадригал вырвался стон. До каких пор? До каких пор Тьяго будет его истязать?
— Помнишь счастливую косточку? — спросила она Бримстоуна.
— Помню.
— Я все-таки загадала желание. Или… надежду, ведь никакого волшебства нет.
— Надежда и есть волшебство, дитя.
Перед глазами один за другим промелькнули образы. Лучистая улыбка Акивы… Обессиленный Акива, его кровь стекает в святой источник… Солдаты вышвыривают их из храма… Храм полыхает, деревья в роще Скорби охватывает огонь, как и живущих среди их ветвей эвангелин…
Мадригал достала из кармана счастливую косточку, которую принесла в рощу в тот последний раз. Они не успели ее разломить.
— Вот. — Она протянула косточку Бримстоуну. — Возьми, растопчи и выбрось. Надежды нет.
— Если бы я так думал, — возразил Бримстоун, — сейчас меня бы здесь не было.
О чем он?
— Чем я занимаюсь, дитя, изо дня в день, как не борюсь с неодолимой мощью прилива? Волна за волной идет на берег, и каждая захватывает все больше песка. Мы не выиграем, Мадригал. Нам не по силам одолеть серафимов.
