Страшные NЕ сказки (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena" (список книг .txt) 📗
— Ах ты гребаный ублюдок, — сильный удар мокрой, вонючей после мытья общественного туалета тряпкой по лицу, — мелкий сукин сын, — еще один удар, на этот раз огромной лапой с широко расставленными жирными пальцами по щеке, и у мальчика невольно выступают слезы на глазах. Он прикусывает нижнюю губу, чтобы не разрыдаться, как девчонка, и медленно отходит назад.
— Куда это ты намылился? Думаешь, сбежать?
Отец… даже в мыслях Натан поперхнулся этим словом… он надвигается на него, схватив с пола ведро с водой, и мальчик испуганно качает головой, отступая назад.
— Иди сюда, крысеныш, я тебя научу смотреть под ноги.
Мужчина снова размахнулся, и мальчик все же побежал, на ходу глотая слезы. Сзади доносились проклятия вперемешку с бульканием, и Натан представил, как разлетается слюна в стороны, как трясется двойной подбородок его отца. А потом резкая боль в голове, и ребенок поскользнулся и упал, с каким — то облегчением понимая, что исчезают звуки пьяного голоса, перекрываемые звоном разбитого стекла. Ублюдок все же метнул в него уцелевшими остатками бутылки, которую мальчик нечаянно разбил, поскользнувшись на мокром полу.
Он не хотел просыпаться. Он отчаянно молился одновременно Богу и Санта Клаусу, обещая им вести себя хорошо и ходить по воскресеньям в церковь. Пусть даже она располагалась очень далеко от его дома. Не его. Не так. От дома, в котором он жил. Он отчаянно молился, сложив тонкие ладошки в молитве и глядя глазами, полными надежды на обшарпанную, всю в темных подтеках стену муниципальной больницы, в которую его привезли. О чем? Молился о том, чтобы больше никогда-никогда не увидеть деспота, фамилию которого он носил, и его безликую молчаливую жену, больше походившую на тень, чем на живого человека. Она боялась мужа, как боятся бешеную собаку, у которой в глазах уже появилась жажда плоти, но пока еще не выступила пена на губах. Может быть, поэтому Натан и перестал ощущать ту обиду, которая поначалу сжигала его изнутри, пока смотрел заплывшими от побоев глазами на осунувшуюся сгорбленную фигуру матери, безропотно стоявшую у самой двери, пока отец отвешивал одну за другой пощечины или, матерясь через слово, пинал его, лежащего на полу, носками тяжелых ботинок.
Со временем ребенок перестал вообще воспринимать ее как мать и начал относиться как к чужой женщине. Женщине своего мучителя. Не сразу, нет. Все же детям присуще любить маму особой любовью. Той, которая поглощает все существо ребенка. Той, которая готова оправдать и бутылку в руках самого близкого человека, и использованный шприц, валяющийся возле детской кровати, и частые побои "в воспитательных целях". Детская любовь абсолютна и не признает полутонов… до тех пор, пока ребенок вдруг не начинает сравнивать. И именно тогда его мир начинает рушиться. Оказывается самым обыкновенным мыльным пузырем, который лопается от первого же соприкосновения с реальностью.
Мир Натана, как и его любовь к Джени, обрушился в тот момент, когда он увидел мать своего нового друга. Нет, он не видел, как та пекла вкусные пироги или покупала самые навороченные игрушки своему единственному сыну. Он не слышал, как она пела тому колыбельную на ночь или же обещала заехать за ним после школы. Все то, чего он не знал и до этого дня. Его мир лопнул подобно скользкому мыльному пузырю, когда Джаред рассказал, что мать разошлась с отцом, потому что тот посмел поднять руку на сына. Натан сильно удивился тогда. Удивился этому слову "посмел". Будто кто-то мог помешать взрослому мужчине избивать своего же ребенка. Он даже улыбнулся, но эта улыбка застыла на его губах каменной маской, когда друг, продолжая, добавил, что им пришлось уехать в другой город, только потому что мать боялась за сына. Почему — то именно это сочетание слов заставило Натана ощутить, как в горле ком образовался и пальцы задрожали мелкой дрожью. Непослушные. Он попытался ими ослабить дешевенькую бабочку на своей шее — элемент школьной формы, но так и не смог. Так и шел домой, чувствуя, как задыхается, стараясь глотать воздух короткими неглубокими вздохами.
А когда дошел и увидел пьяного отца, развалившегося на диване с пультом от телевизора в руке… пьяного означало всегда злого… когда тот поманил его указательным пальцем к себе… когда услышал, как закрылась в этот момент дверь на кухню, то впервые испытал нечто темное… нечто такое страшное, чего сам испугался. До холодного пота испугался. Впервые он возненавидел женщину, родившую его. Возненавидел больше ее мужа.
Мать всегда говорила ему, что если прилежно молиться и соблюдать заповеди Господа, то он услышит и обязательно поможет. И Натан верил. Потому что это было единственное, что он мог сделать. Потому что нельзя не верить. Очень страшно не верить вообще никому или ни во что. Тогда мир вокруг поглощает тьма.
"Просто верь, и тебе воздастся за это", — говорила она. И оказалась права. Ему все же воздалось. Странно, Натан думал, что будет радоваться, думал, что будет впервые счастлив в день, когда за ним придут из приюта. Да, с некоторых пор он просил именно этот подарок на каждое Рождество у неба. Он обещал Богу стать самым прилежным христианином, если только тот откликнется на его просьбу. Если только он больше никогда-никогда не увидит своего истязателя. Ему казалось, что лучше быть одним из толпы, лучше быть неприметным и не вызывать вовсе никаких чувств, чем ощущать на себе ненависть близких. А на деле чувствовал лишь безразличие и какое-то опустошение, которого сам себе объяснить не мог.
Он даже не старался запоминать как обычно сгорбленную сухую Джени, молча смотревшую из окна, как сын садится в белый микроавтобус, который увезет его на другой конец города в детский приют. Зато с каким удовольствием слушал всю эту неделю крики и ругательства отца, возмущенного тем, что теперь их семья лишится пособия, которое он пропивал в первую же неделю с момента получения денег. Как они будут жить без средств к существованию? И все из-за грязного тщедушного ублюдка, который, вместо того, чтобы отрицать все обвинения в адрес родителей, подтвердил их. Обвинения в адрес людей, которые забрали никому не нужного оборванца из замшелого детского приюта, и он отплатил им черной неблагодарностью. Потом отец кричал еще, и Натан понимал, что весь тот мир, который он привык считать своим, на самом деле таковым не является. Ни этот обшарпанный старый дом на окраине города. Ни это вечное пьяное чудовище, выплескивавшее свою ярость на слабых. Ни его бесхребетная бесплодная жена. Просто кто-то выбрал его из другого мира, из того, в который он, наконец, вернется, и поместил в этот маленький Ад на земле. Впрочем, теперь Натан хотя бы перестал испытывать постоянное чувство вины за то, что раздражал собственных родителей. И даже побои терпел с какой — то мазохистской улыбкой на лице, представляя, что его жизнь теперь изменится к лучшему. Обязательно к лучшему. По-другому ведь и быть не может. Ведь мать… Джени говорила монотонным голосом, что страдания даются человеку свыше либо за грехи его, либо как испытания, которые он должен пройти, чтобы обрести счастье. Натан никогда не был самовлюблен, он ненавидел чувство жалости к себе… впрочем, он с ним и не сталкивался ни разу, но почему — то представлял в своей голове, что подобное отношение способно только унизить человека… и тем не менее, мальчик позволил себе мечтать о том, что вот теперь — то уж у него закончится та самая пресловутая черная полоса и начнется ослепительно белая, наполненная счастьем и спокойствием.
Наверное, так дети ждут Нового года и появления чуда, как он ждал своего переезда в приют. Туда, где много детей. Туда, где никто не посмеет коснуться его безнаказанно, просто потому что содержит в своем доме. Парадокс, но в его мечтах приют ассоциировался с некоей свободой.
И не перестал с ней ассоциироваться ни в первую неделю, на протяжении которой Натан постоянно получал тумаки от своих сверстников. Но им он мог огрызаться. Им он мог ответить, защищая себя и свое нехитрое имущество, которое притащил в приют — пару книжек, страницы из которых были безжалостно вырваны на следующий же день после приезда местным главарем хулиганов, и маленький деревянный крестик, который дал ему на прощание Джаред. Натан привязал его на белую нитку и носил на шее вместо серебряного, который отец продал за бутылку водки два года назад.
