Уход на второй круг (СИ) - Светлая Марина (читать книги онлайн регистрации .txt) 📗

А Глеб перевел дыхание. Маска весельчака Парамонова стерлась. Резко и сразу. Вся. Слетела к чертям. Остался тот, который стоял в дверном проеме и слушал телефонный разговор женщины, которую он любит, с мужчиной, который всерьез хотел его посадить. Денис Басаргин спрашивал про него. Время прошло. Два года прошло. А он все еще спрашивал.

Но ведь и не сказал же, чего, возможно, стоило ожидать.

Забить и забыть? Или оставаться начеку? И что это все меняет, в конце концов? Ксения в курсе его истории. Он сам ей рассказывал, бояться нечего. Даже если вдруг она знала того, который… Денис ей не сказал. Денис не сказал, не захотел говорить.

Глеб зажмурился. Будто снова очутился в собственном старом кошмаре, мучившем его ночь за ночью много месяцев, сложившихся в два с лишним года. С Ксенией отпускало. Но все же сейчас его вело, будто бы и не спал вовсе после суточной смены.

Тогда он тоже с ног падал.

Кривая на кардиомониторе вытянулась в линию. Перчатки в крови. Скальпель. Тяжелое дыхание над столом — всех, кто там находились. Дефибрилляция мимо. Реплики короткие помнились. А ведь до этой ночи Глеб всерьез считал себя полубогом. Ну не умирали у него пациенты! Заколдованным он был! Спец хороший. Руки золотые. Талант. Призвание. Слова всю жизнь сыпались на него, подтверждая статус.

Статус рассыпался в один момент. Был человек — не стало человека. В его руках не стало.

Когда Парамонов отходил от стола, задел медсестру. Обернулся, чтобы извиниться. В жизни не ощущал себя таким растерянным, а тут вот оно. Случилось. Взглянул на Раю, а хотелось выкрикнуть: «Не может быть!» Но не кричал. Сфокусировал взгляд на трупе. Он был человеком, этот труп, всего несколько минут назад. Лицо — пятно размытое. Лица он не помнил. Лица мертвых — совсем другие, чем у живых, потому их лучше не помнить. А вот огненный цвет волос — еще когда готовили к операции, впечатался, въелся. Колючий рыжий ежик. Даже брови и ресницы рыжие.

«И может быть, он оказался бы рыжим».

Глеб вздрогнул.

Потянул носом воздух и оглянулся на дверь в ванную. Там шумела вода. Там была Ксенька, которая могла знать… «Оказался бы рыжим». Про ребенка. Ребенок оказался бы рыжим. Ее с мужем ребенок.

Парамонов судорожно глотнул, отгоняя от себя накатившее чувство потери. Нет никакой потери и не может быть. Есть Ксенька. Есть он. Прошлое осталось в прошлом, он обещал туда не лезть. Но, черт подери, она ведь сказала, что ребенок мог быть рыжим, тогда, в Каменце!

Он ломанулся в комнату — мимо ванной. Не останавливаясь. Потому что если бы остановился — передумал бы. Ему редко хватало характера на последний шаг. Значит, останавливаться нельзя. Двигать собственное тело.

Яркая кухня — затемненный коридор — комната с разложенной постелью и лучами солнца, в которых поигрывают тени от тополиных веток за окном.

Шкафчик. Обычный такой шкафчик. Десяток учебников, пара книжек. Фотоальбом. У всех дома есть такой шкафчик. И у нее есть. Слушая, как бежит вода из крана, он медленно протянул руку. Не претендовал на ее прошлое, нет. Не лез в воспоминания — запутался в своих. Запутался в себе. Надо было знать.

Раскрыл в середине. Смеющаяся девчонка в форме спасателя у кукурузника. В службе по чрезвычайным ситуациям она работала почти сразу после института, практику получала, чтобы попасть в большую авиацию. Летала над Киевской областью, за пожарами следила. Девочка со стальными яйцами и улыбкой на все лицо. Его девочка, которая тогда была не его. Но про это рассказала однажды. Иногда она что-то рассказывала, удивляя его, восхищая, привязывая к себе сильнее, потому что не мог он не привязаться. Только вот теперь с удивлением обнаружил, что никакие веревки уже не держат — врос. В ней, весь.

Перелистнул страницу. С родителями за столом. Похоже, тост произносит на чьем-то празднике. На голове — ушки Микки Мауса. В руках — бокал с шампанским. Опять улыбка на губах, явно смеется, кто-то что-то веселое сказал, и Глеб почти слышал ее смех.

Еще — целый коллаж из нескольких фотографий — в купальнике на море. Чуть пухлее, чем сейчас. Еще не сошедшее, полудетское, черты не заострились. Позирует. На всех четырех фото, вклеенных на одной странице, позы разные, будто она подражает фотомоделям. Обезьянка. Купальник ярко-желтый. Такого же цвета лента на широкополой соломенной шляпе. А у нее почти шоколадный цвет кожи.

Еще. Трое. Все трое в форме во дворе какого-то дома. Двоих узнал без проблем. Самая маленькая фигурка — могла бы сойти за мальчишку-подростка. Ксения. Летчица в ГСЧС. Ее брат, почти двухметровый шкаф. Государственная пожарно-спасательная часть. Третий. Третьего он не знал. Смеющийся парень, совсем молодой, недвусмысленно обхвативший Ксенькину талию. А вот это, пожалуй, он и есть. Муж.

Глеб приблизил фото к лицу, внимательно рассматривая. Смеются. Везде смеются. Всегда смеются. Счастливы и дружны. Три мушкетера в кепках, черт подери.

Следующая страница разбила все к хренам. Сорвала краны, придавила навалившейся тяжестью. Портрет, искажавший лица. Сделанный на фронтальную камеру телефона мужчиной, нависавшим над девушкой, которая в этот момент спокойно нежилась на солнышке на шезлонге, спрятавшись за книжкой. Крупные черты, нос явно куда более длинный, чем был в действительности. Лоб высокий, глаза то ли серого, то ли зеленого цвета. И рыжий-рыжий ежик. Даже брови и ресницы.

«Оказался бы рыжим».

Глеб захлопнул альбом. Озираясь по сторонам, вглядываясь в пространство вокруг себя, пытался отогнать понимание. Не отгонялось. Пожирало его.

Альбом был водружен на место. Глеб ломанулся к окну и распахнул его пошире, потому что воздуха ему не хватало. Ни вдохнуть, ни выдохнуть.

— Не может быть, — пробормотал он, моргая. Во дворе на своем месте стоял Ксенькин Инфинити. Он здесь тоже был на своем месте. Чувствовал так. А выходит…

И она в ванной, в душе, ее мир не перевернулся, как сейчас перевернулся его. Для нее все по-прежнему. Сейчас она выйдет и отправится варить кофе. Позовет его завтракать. Или его не надо звать? Он будет рядом, ваять бутерброды. Да, он точно будет рядом ваять бутерброды. Именно так он сделал бы в обычное утро. Потом они бы позавтракали вместе. И, наверное, вернулись бы в постель. Или он потащил бы ее гулять. Он все время куда-то ее тащил, день за днем накладывая на старые воспоминания — новые. Стирая прошлое. Да как его сотрешь, если вот оно?! На полочке!

Но, черт бы подрал все на земле, как такое может быть, что, возможно, это ее муж умер у него на столе!

— А я решила, ты досыпать пошел, — Ксения оказалась не на кухне, а рядом. Оперлась о подоконник и тоже втягивала носом утренний воздух, свежий, прохладный. Парамонов повернул к ней голову. Долго смотрел на тонкий профиль. Не верил. Не верил. Не мог поверить. И все, что ему оставалось, как вчера ее брату — растянуть губы в улыбку. И снова нацепить маску. Назад, на место. Пусть будет. Потому что, если тогда у него под ножом умер ее муж, им обоим уже не подняться.

Глеб протянул руку, погладил ее щеку и медленно проговорил.

«Я

сегодня

дышу как слон,

походка

моя

легка,

и ночь

пронеслась,

как чудесный сон,

без единого

кашля и плевка.

— О, взгромоздился на своего любимого конька, — беззлобно проворчала Ксения. — Завтракать пошли!

— Без единого кашля и плевка Парамонов взгромоздился на конька, — продолжил балагурить Глеб. — Пошли, земная моя.

— На тебя еды хватит, на коня — нет.

— Значит, оставляем коня за кадром. Интересно, есть ли шансы, что ты когда-нибудь хоть немного распробуешь чай?

* * *

Глаза у Маргариты Николаевны и впрямь были необыкновенные. Такого же цвета, как у Ксении, только чуточку светлее. Они все еще казались немного детскими, наивными, совсем не по возрасту, даже несмотря на сеточку морщин в уголках. Как у Бэмби. И речь не о форме, а исключительно об их вечном чуть удивленном выражении. С грустинкой и радостью одновременно. Может быть, поэтому в нее иногда до сих пор влюблялись сослуживцы отца? Даже чаще, чем влюблялась она сама, а Маргарита Николаевна Басаргина была женщиной влюбчивой. Отец на это безобразие смотрел всегда с улыбкой. Потому что при своей влюбчивости, любила она только мужа.