Реквием - Оливер Лорен (читать книги полностью .TXT) 📗

Нет. Этого не может быть. Она ошибается. Он ни­когда меня не любил. Он сам мне это сказал.

Лицо матери серьезнеет.

— Лина, пообещай мне, что останешься завтра здесь, в лагере. Пообещай мне, что не станешь сра­жаться.

Теперь моя очередь изумленно смотреть на нее.

— Что?!

Мать запускает руку в волосы и теперь выглядит так, будто ей сделали укладку электротоком.

— Никто не знает, что именно может ждать нас за стенами. Силы безопасности приблизительно подсчи­таны, а сколько наших друзей в Портленде удастся со­звать на помощь, мы не знаем. Я требовала отложить операцию, но меня не поддержали. — Она качает голо­вой. — Это опасно, Лина. Я не хочу, чтобы ты в этом участвовала.

Дребезжащее нечто у меня в груди — гнев и печаль из-за потери Алекса, и они же, даже еще более силь­ные — из-за этой жизни, которую мы сплетаем из об­рывков, лохмотьев, недосказанных слов и обещаний, которые не исполняются, — все это внезапно взрыва­ется.

— До тебя что, так до сих пор и не дошло? — Меня буквально трясет. — Я больше не ребенок! Я выросла! Выросла без тебя! И ты не можешь мне указывать, что мне делать!

Я почти ожидаю, что она огрызнется в ответ, но мать просто вздыхает и смотрит на тлеющее оранже­вое сияние, все еще проступающее из-под пепла, слов­но погребенный рассвет. Потом вдруг говорит:

— Помнишь историю Соломона?

Ее слова настолько не подходят к нынешнему мо­менту, что я даже ничего не могу сказать, лишь киваю.

— Расскажи, — просит она. — Расскажи, что ты помнишь.

Записка Алекса, все еще лежащая в кожаном ме­шочке у меня на шее, кажется, тоже тлеет и обжигает мне грудь.

— Две матери поссорились из-за ребенка, — осто­рожно говорю я. — Они решили разрубить ребенка надвое. Царь отдал такое распоряжение.

Мать качает головой.

— Нет. Это измененная версия, та, которая из Ру­ководства «ББс». В настоящей истории матери не раз­рубали ребенка пополам.

Я застываю, не в силах даже дышать. Мне кажется, будто я шатаюсь на краю пропасти, на грани понима­ния, а я не уверена, хочу ли я переходить эту грань.

Мать продолжает:

— В подлинной истории царь Соломон решил, что ребенка следует разрубить напополам. Но это было всего лишь испытание. Одна мать согласилась. А вто­рая женщина сказала, что она отказывается от притя­заний на ребенка. Она не хотела, чтобы ребенок по­страдал. — Мать переводит взгляд на меня. Даже в темноте я вижу их блеск и ясность — они не исчезали никогда. — Так царь узнал настоящую мать. Она пред­почла отказаться от ребенка, пожертвовать своим сча­стьем, чтобы он жил.

Я закрываю глаза и вижу угли у себя под веками: кроваво-красный закат, дым и огонь, Алекс под пе­плом. И внезапно я понимаю. Я понимаю, что он хотел сказать своей запиской.

— Я не пытаюсь тебя контролировать, Лина, — тихо говорит мать. — Я просто хочу сберечь тебя. Как хотела всегда.

Я открываю глаза. Воспоминание об Алексе стоит за оградой, а черная туча, окутывающая его, идет на убыль.

— Слишком поздно. — Голос у меня глухой, сам на себя не похожий. — Я видела такое... я потеряла такое, чего ты не можешь понять.

Говорить об Алексе более открыто, я просто не в со­стоянии. К счастью, мать ни о чем не допытывается. Она просто кивает.

— Я устала. — Я встаю. Собственное тело тоже ка­жется каким-то незнакомым, словно я — кукла, начав­шая разваливаться по швам. Однажды Алекс уже по­жертвовал собой, чтобы я могла жить и быть счастливой. Теперь он сделал это снова.

Какой же я была дурой! А он ушел. И теперь невоз­можно дотянуться до него и сказать, что я знаю и по­нимаю.

Невозможно сказать ему, что я по-прежнему лю­блю его.

— Я пойду немного посплю, — говорю я, стараясь не глядеть матери в глаза.

— Думаю, это неплохая идея, — отзывается она.

Я уже иду прочь, когда она окликает меня. Я обо­рачиваюсь. Костер уже окончательно погас, и лицо ма­тери скрывает тьма.

— Мы идем через стену на рассвете, — говорит она.

Хана

Я не могу спать.

Завтра я перестану быть собой. Я вступлю на бе­лый ковер, и встану под белым балдахином, и произ­несу обет верности. Потом меня осыплют белыми ле­пестками: их будут бросать священники, гости, мои родители.

Меня ждет перерождение: я стану чистой и безли­кой, словно мир после бурана.

Всю ночь я стою и смотрю, как на горизонте посте­пенно разгорается заря, окрашивая мир в белый цвет.

Лина

Я стою в толпе, наблюдающей, как двое детей де­рутся за младенца. Они играют в перетягивание кана­та, яростно дергают его туда-сюда. Ребенок синий, и я понимаю, что они задергали его до смерти. Я пытаюсь протолкаться через толпу, но все больше и больше на­роду скапливается вокруг меня, преграждает путь, не дают даже пошевельнуться. А потом, как я и боялась, младенец падает. Он грохается на мостовую и рассы­пается на тысячу кусочков, словно фарфоровая кукла.

Потом все эти люди исчезают. Я стою на дороге одна, а впереди — девочка с длинными спутанными волосами. Она склонилась над разбитой куклой и ста­рательно складывает кусочки, что-то напевая себе под нос. День солнечный и очень тихий. Каждый мой шаг звучит, словно выстрел, но девочка не поднимает голо­вы, пока я не останавливаюсь прямо перед ней.

Тогда она поворачивается ко мне, и оказывается, что это Грейс.

— Видишь? — говорит она, протягивая мне ку­клу. — Я ее починила.

И я вижу, что у куклы мое лицо и лицо это покрыто паутиной из тысяч мельчайших щелочек и трещин.

Грейс принимается убаюкивать куклу.

— Просыпайся, просыпайся, — вполголоса напева­ет она. — Просыпайся.

Я открываю глаза. Надо мной стоит мать. Я сажусь. Тело окостенело. Я пытаюсь вернуть чувствитель­ность рукам и ногам. Над росчистью висит туман. Небо лишь начало светлеть. Земля покрыта инеем. Он просочился через мое одеяло, пока я спала, а ветер по- утреннему злой. Лагерь весь в движении. Люди вокруг меня шевелятся, встают, ходят, словно тени, через по­лумрак. Разгораются костры, и время от времени я слышу, как кто-то переговаривается или выкрикивает приказы.

Мать протягивает мне руку и помогает встать. Не­вероятно, но она выглядит отдохнувшей и оживлен­ной. Я топаю ногами, прогоняя скованность.

— Кофе поможет тебе разогнать кровь в жилах, — говорит мать.

Меня не удивляет, что Рэйвен, Тэк, Пиппа и Бист уже встали. Они стоят вместе с Колином и еще дюжи­ной человек неподалеку от самого большого кострища и негромко разговаривают; от их дыхания поднимает­ся пар. Над огнем висит котелок с кофе, горьким и полным молотых частичек, но горячим. Стоит мне сделать несколько глотков, и я уже чувствую себя луч­ше и бодрее. Но я не могу себя заставить съесть хоть что-нибудь.

Завидев меня, Рэйвен приподнимает брови. Мать машет рукой, давая понять, что смирилась, и Рэйвен поворачивается обратно к Колину.

— Хорошо, — говорит он. — Как мы условились прошлой ночью, мы идем в город тремя группами. Первая группа выступает через час, проводит разведку и связывается с нашими друзьями. Главные силы ждут взрыва в двенадцать. Третья группа идет сразу за ней и направляется прямиком к цели...

— Привет! — возникает у меня за спиной. Джулиан. Глаза у него все еще припухшие со сна, а волосы безна­дежно спутаны. — Мне тебя не хватало ночью.

Ночью я не смогла заставить себя лечь рядом с Джулианом. Вместо этого я отыскала ничейное одея­ло и улеглась под открытым небом, рядом с сотней других женщин. Я долго смотрела на звезды, вспоми­ная, как первый раз попала в Дикие земли вместе с Алексом, как он привел меня в один из трейлеров и свернул брезент, служивший крышей, чтобы мы мог­ли видеть звезды.

Как много между нами осталось несказанного — об опасности, о красоте, о жизни без исцеления! Все во­круг глухо и запутано, и нет простого и понятного пути.

— Мне не спалось, — отзываюсь я. — И не хотелось тебя будить.