Черный прах (ЛП) - Андрижески Дж. С. (книги полностью .TXT) 📗

Когда я взглянула на него, меня поразило, каким он был большим.

Я почти забыла, каким большим мужчиной он был - в физическом смысле. По крайней мере, из Барьера он выглядел крупнее, чем при нашей последней встрече - наверняка из-за поднятия тяжестей и всего остального, что он делал со своим телом после Нью-Йорка. Я сомневалась, что в нем осталась хоть одна унция жира. Судя по его Барьерному силуэту, его бицепсы выглядели толще моих бёдер, а талия оставалась худой вопреки тому, как расширялась грудь к его широким плечам.

- Блэк, - повторила я более мягко.

Он не шевельнулся.

Выдохнув - то ли от облегчения, то ли от раздражения, то ли и от того, и от другого - я приняла решение. Если он проснётся и нападёт на меня, значит, так тому и быть. Обычно его рефлексы достаточно быстры. Он почувствует мой свет и, будем надеяться, поймёт, кто я, до того, как полностью перейдёт в режим обороны.

Обойдя кровать, я скинула с плеч куртку, затем кофту, которую я надела поверх майки, как только на патио курортного ресторана стало прохладно. Уронив оба предмета на пол, я решила остаться в брюках и майке, но сняла лифчик.

Затем я забралась на матрас, стараясь не слишком его тревожить и не издавать ни звука. Перекатившись на спину рядом с ним, я выдохнула, уставившись в потолок.

Только тогда мне пришло в голову спросить себя, что я делаю.

Какого хера я тут делала?

Прикусив губу, я уставилась немигающим взглядом в потолок. Я не пыталась по-настоящему ответить на вопрос, но чувствовала это поверх собственного света, изучая свои чувства.

Я помнила, как Блэк рассказывал мне, что видящие инстинктивно хотят находиться в свете других видящих после того, как побывали в физической опасности, особенно если они пережили непосредственную близость смерти. Блэк вызвал меня сюда после того, что случилось с ним сегодня?

Я сама вызвала себя сюда, почувствовав, что моя жизнь может находиться в опасности, когда я ощутила риск для его жизни?

Я чувствовала тягу и в моем, и в его свете, но я все ещё недостаточно понимала эти тяги, чтобы иметь возможность правильно их проанализировать.

Прежде я не раз замечала, что в этих импульсах света присутствовал элемент, напоминавший мне поведение и рационализацию, которые я замечала у наркоманов, с которыми имела дело во времена работы консультантом и практикующим психологом.

Даже сейчас я чувствовала, как его свет реагирует на близость моего.

Я чувствовала, как мой свет реагирует на него.

Я также чувствовала, что реакция была бы чертовски сильнее, если бы мой свет не был настолько закрыт, если бы я не закуталась в щиты в попытках держать его на расстоянии даже сейчас.

Подумав об этом и глядя в потолок, я осознала, что задышала тяжелее.

Я хотела отрицать это - отрицать то, что это значило, что я чувствовала, все те проклятые эмоции, что я ощущала - противоречивые вещи, которые сталкивались друг с другом и делали меня иррациональной. Я хотела отрицать ту часть меня, что хотела наорать на него, что хотела коснуться его, что хотела ударить его.

Я хотела винить здешний свет, этот проклятый золотой, белый и оранжевый свет, который морочил мне голову, который путал мысли, заполняя мой разум приливами и волнами света.

Я хотела винить его.

Я хотела винить его за все, что хотело подняться во мне, каждый образ и мысль, каждый фрагмент времени, которое мы разделили.

Я хотела винить его за напоминание.

Я хотела винить его за напоминание, каким бл*дским ублюдком он был.

Я не осознавала, что плачу, пока моё дыхание не перехватило.

Боль заполонила мою грудь, отчего стало сложно дышать, сложно наполнить лёгкие воздухом. Этот золотой свет врезался в эту боль, в моё сердце, моё горло, мой живот. Он душил меня, распалял мой свет, сбивал меня с толку, выбивал меня из баланса, из моего сознания.

Я ненавидела его. Бл*дь, я ненавидела его.

Его боль полыхнула во мне дугой.

Она ударила по мне как нож, словно он пырнул меня в центр груди.

Боги, это больно. Это было охереть как больно.

Я прикрыла глаза от этого золотого света, от шока этой боли, от его силуэта во тьме. Я постаралась молчать, не ахнуть, когда боль усилилась. И все же я издала тихий звук, поворачиваясь на бок и частично съёживаясь в позу эмбриона.

Даже тогда я повернулась к нему лицом.

Даже во тьме я повернулась к нему лицом.

Я не повернулась к нему спиной. Я не отвернулась.

Я не знала, почему.

- Я тебя ненавижу, - прошептала я ему. - Я тебя ненавижу.

Думаю, я знала, что он проснулся.

И все же его голос шокировал меня, пусть даже лишь тем, как низко он звучал.

- Я знаю, - произнёс он так же тихо.

Я прикусила губу, не ответив. Я знала, что он проснулся.

Хуже того, я хотела, чтобы он проснулся. Я хотела, чтобы он меня слышал. Я хотела, чтобы он чувствовал меня, знал, какую сильную боль он мне причинил. Я хотела, чтобы ему было не все равно. Более того, я хотела, чтобы он чувствовал себя так же, бл*дь, ужасно, как я. Я хотела, чтобы для него это было реальной вещью, а не какой-то абстрактной, непостижимой, теоретической штукой; реальной - такой же реальной, какими реальными для него были его собственные чувства.

Бл*дь, я хотела, чтобы он меня увидел.

Я хотела, чтобы он меня увидел.

Его боль снова полыхнула горячим неконтролируемым облаком, от которого я стиснула челюсти.

Я ощутила его усилия. Я слышала, как его горло шевельнулось при сглатывании, видела, как его губы приоткрылись, когда он постарался заговорить. Я чувствовала, каким он был потерянным, насколько он находился не в своей стихии. Я чувствовала, как эта боль в нем усиливается до невыносимых пределов, когда он прокручивал то, что я сказала, что он услышал в моем сознании.

Я чувствовала, как он старается контролировать это, скрыть от меня.

Я чувствовала, как он проигрывает это сражение.

Его свет ощущался таким невероятно юным.

Он ощущался таким невероятно юным.

- Я ненавижу тебя, - сказала я.

В этот раз мой голос надломился. Мои слова застревали во рту, такие тихие, что я даже не знала, можно ли было их разобрать.

Он повернул своё тело.

Он повернулся, чтобы очутиться ко мне лицом во тьме.

Он не пытался меня коснуться, и это тоже меня разъяряло.

Он не говорил, и от этого мне хотелось его ударить.

Он не шевелился, не отворачивался от меня во тьме.

- Я ненавижу тебя, - прошептала я.

- Я знаю.

Я прикусила губу, глядя на слабый контур его лица в этом золотом и белом свете.

Я не решала его коснуться. Я вообще не решала потянуться к нему.

И все же мои пальцы свернулись в его волосах, сжимаясь в кулак.

Он не шевельнулся. Он не пытался увернуться от меня, хоть я и ощутила, как он вздрогнул, словно ожидал, что я его ударю. Я почувствовала, как раскрывается его свет. Я почувствовала, как что-то в нем делается совершенно мягким. Я почувствовала, как его свет раскрывается вокруг этой мягкости, его разума, его сердца.

Это ощущалось как капитуляция.

- Мири, - произнёс он сиплым голосом. - Мири...

- Не надо, - сказала я. - Просто не надо, Блэк, - я сглотнула, качая головой. - Не надо.

Он кивнул, закрывая свои золотые, похожие на тигриные глаза.

Я услышала, как он снова сглатывает.

Я чувствовала его желание коснуться меня. Я чувствовала, как сильно он этого хочет, но он ничего не сделал. Он лежал там, как будто ожидая. Я помнила, как он как-то раз рассказывал мне, что там, откуда он родом, у видящих все принято иначе. Я помнила, как он рассказывал, что мужчины обычно ждали, когда женщины коснутся их первыми. Я помнила, как видела его ребёнком через его разум, через его воспоминания.

Я помнила, как он себя чувствовал.

Тот инстинкт выживания все ещё жил в нем. Он цеплялся за него, за его свет.

Та готовность сделать что угодно, чтобы остаться в живых, выжить, победить мудаков, которые хотели его сломить - это никуда не делось. Та готовность нагнуть любые правила, нарушить все, что нужно нарушить, чтобы выжить, ударить в ответ - это выгравировано в его свете, в его разуме, в его теле.