Элла покинула здание! - Гринь Анна Геннадьевна (бесплатная регистрация книга txt) 📗
— Ага, это ваше-ваше, — заверила я пса. — Чье ж еще? Куда бы мне твоего хозяина положить, а?
Заботливый секретарь обдумал бы вариант подъема начальственного тела на второй этаж, прямиком в кровать. И мне, в общем-то, несложно это осуществить. Но нет гарантий, что Алеся не выглянет проверить, что происходит, свет-то у нее горит, и значит, девушка не спит. Не хотелось бы демонстрировать кому-либо свои возможности так явно.
— Гостиная, определенно гостиная, — решительно прошептала я и осмотрелась, пытаясь сориентироваться в полутьме. — Туман, помоги.
То ли пес оказался очень умным, то ли мне повезло, но он массивно затопал куда-то вбок, а я просто отправилась следом, ощупывая пространство свободной рукой.
— Только бы не ударить вас головой, только бы не ударить, — шептала я, огибая предметы мебели и дверные косяки. — Она у вас завтра определенно будет болеть, но я не желаю думать, что из-за меня она заболит сильнее.
Гардины в большой просторной комнате оказались раздвинуты, так что я с тихой радостью облегченно выдохнула, видя, что Туман привел меня в нужное помещение. Крадучись ступая по паркету и коврам, я добралась до широкого длинного дивана и сгрузила на него Белянского.
— Ну вот, — прошипела я, довершая заботу о начальстве стягиванием ботинок. — Так-то лучше. Я выполнила свой долг. Мой дозор окончен.
ГЛАВА 19
Лето определенно вступало в свои права, но вечера еще тяготили прохладой. Да не той, что бывает в сентябре, когда прогретая за день земля и камень так и исходят теплом, а ветерок приятен, придает силы и остужает голову. А той, что нехотя убирается прочь после затянувшейся зимы и сырой весны. Ранняя летняя прохлада вечеров полна сыростью, ледяным ветром и запахами земли даже в центре большого города, где почти всюду брусчатка. Эта прохлада полна терпкости прелых прошлогодних листьев — хотя откуда им взяться, если дворники работают на совесть? — и свежестью. В лужах, что не уходят, отражается небо. И фонари. Далеко слышны звуки. И свет уличных ламп другой. Чуть холодноватый, в зеленцу. И прохожие идут иначе, поспешно, вжимая головы в плечи, пряча леденеющие щеки за поднятыми воротниками. И самоходы едут быстрее, хотя куда уж спешить их владельцам, если внутри, в салоне, жарко трещит печка, а синеватый свет фар разбивает ночь…
Мне тоже хотелось туда, в теплый салон, на мягкое простеганное сиденье. И ехать быстро, чтобы поскорее оказаться в ставших привычными узких переулках. Но пришлось долго идти пешком, нахохлившейся галкой перепрыгивая лужи и пугая кошек. Холодно, но дворами напрямую все равно выходило проще и быстрее, чем плестись на большой проспект и искать там наемный самоход.
Гаруч только казался городом деловым и стремительным, раскинувшимся на холмах и разделенным на неровные части неширокой рекой, зажатой в каменные берега. На самом же деле это был город старый, выросший не сразу, частями. Родившийся не столицей, а ставший ею, после того как в одном котле смешалось несколько прежде существовавших держав.
Город торговый, зажиточный, Гаруч переоделся в новые одежды сравнительно недавно. Что для него каких-то тридцать-сорок лет? Для человека — половина жизни, а для города — ничто.
И, сменив лицо, город пока тяжело принимал новое положение вещей, со стоном, с болью отдавая то там, то здесь место под новую застройку, вырезая со своего тела площади и выдергивая старые кварталы, где правила были иные или их не было вовсе. Сопротивлялся пока город, не давал превратить себя в истинную столицу большого королевства, с широкими стремительными линиями проспектов, аллей и выстроившихся вдоль них домов. Еще было в Гаруче нечто старое, почти уездное, когда каждая улочка на свой лад и зажиточные кварталы не в центре, а абы как разбросаны и определяются не местом, а людьми, в домах этих живущими. И парки пока не упорядочены, и муниципальные здания стоят там, где место осталось, а то и вовсе занимают бывшие особняки кого-то из знати. И не видно из любого места башенку столичного университета, как было когда-то и в другой столице. И где-то, почти на окраине, еще есть не просто дома, а настоящие усадьбы, с подворьями, спрятанные за высокими каменными заборами.
По такому городу хорошо бродить на рассвете, когда лишь дворники, молочники да булочники встречаются на улицах, и смотреть на непохожий на другие, странный, но чем-то милый город. В такие часы золотисто-розовый и алый небесный свет примиряет между собой дома, делая вычурные, помпезные громадины братьями аккуратным строениям из беловато-желтого и красного кирпича. В такие часы на любой улочке пахнет парным молоком, доставленным еще в сумерках из пригорода, и хлебом, поспевшим в дровяных или магических печах. И запахи эти, и свет, и то просветление, что настигает после бессонной ночи как раз на рассвете, слепляют все в один ком, который ни разорвать, ни разбить суровой действительностью дня, пропитанной горьким смрадом выхлопных газов, газетных чернил и ваксы.
Может, я бы и погуляла подольше, но в животе так настойчиво и так обреченно заурчало, что пришлось спешно отмести прочь поэтическое настроение, забыть о закатах и рассветах и вспомнить о любви к себе. Я ведь не за столом сидела весь день, а бегала. Да и подняли меня раньше времени.
— Только мясо, только мясо восстановит мое душевное равновесие, — прошипела я себе под нос, ускорив шаг. — Диетические блюда пусть трескают тонкие во всех смыслах натуры, овощи — кролики, а я хочу… баранины!
Я так живо представила себе каре ягненка, которое я быстренько запеку дома, что едва не захлебнулась слюной и не заметила, как дорогу мне перегородили трое мужчин. Впереди, за их спинами, гостеприимно светились огни лавки, давая знать, что мой план неосуществим. Я не добежала совсем чуть-чуть. Беззвучно застонав, я взглянула на мужчин, пытаясь оценить обстановку.
— Позволите пройти? — спросила я, включив остатки вежливости.
— Рейна Бонс, вы поедете с нами, — сообщил мне тот из троицы, что стоял в центре, а его напарники медленно и неотвратимо нацелили на меня дула пистолетов.
На миг я испугалась. Не картинно, а на самом деле. Даже почудился выстрел и толчок, за которым не сразу, но накатывает ужас, — и только потом боль. В меня никогда не стреляли, но воображение охотно достроило последствия, заставляя интуитивно сжаться и замереть.
Это не магия, которой мне нечего бояться, и не рукопашный бой, в котором у меня пусть и сомнительное, но преимущество, а пуля — то, с чем я не справлюсь.
Да и поведение мужчин не вызывало сомнений, что на этот раз я имею дело не с мелкими шавками-крышевальщиками, а с псами покрупнее и посильнее. Бульдогами, верными хозяину.
— Куда? — только и спросила я, прижимая сумочку и прокручивая в голове все возможные варианты развития ситуации.
На курсах нас учили не думать о плохом, чтобы умом не завладела паника, но отец в наши недолгие воссоединения учил, что светлые мысли и молитвы не спасают, нужно продумать несколько вариантов и при возможности осуществить наиболее возможный и безопасный для себя.
— Я научу тебя нескольким приемам, — как-то заявил мой родитель, немало меня этим обрадовав. — Возможно, они тебе пригодятся. Но запомни одно правило.
— Да, папочка, — послушно отозвалась я, готовая внимать и запоминать.
— Если можешь — беги, если не можешь — бей, а если не может убежать или ударить, то выжидай.
— С вами желают повидаться, — сухо ответил левый мужик, делая шаг вперед.
Вот так. Тихо. Спокойно. Без угроз и показательного размахивания оружием и кулаками. С этими ребятами шутить не стоит.
— Что ж, — пробормотала я, последний раз, на прощанье, глянув на лавку, сквозь витрины которой на улицу лился уютный желтый свет. — Хорошо.
Мужчины окружили меня, как три акулы, и стали теснить в обратную сторону, уводя все дальше и дальше от Лилового переулка. На улице пошире, шелестя мотором, нас ждал черный, масляно блестящий самоход с прикрытым черной тканью номером. Здесь мужчины подступили ближе, и я разглядела оружие. Теорию нам преподавали, и теперь я могла с гордостью заявить, что опознала и марку, и модель, и даже год выпуска вспомнила.
