Обреченные (СИ) - Соболева Ульяна (читаемые книги читать онлайн бесплатно txt) 📗

Голос дрогнул, и я почувствовала, как мое лицо исказило гримасой боли, как наполнились горло и глаза ядовитыми слезами. Как скрючило всю под грузом утраты.

— Он…он умер от оспы…умер у меня на руках, — вскинула голову, глядя сквозь слезы на застывшее лицо предводительницы мятежников, — и нет потери страшнее в этом мире, чем потерять ребенка…нет люти страшнее, чем хоронить его своими руками под плитой каменной и носить ему туда цветы…чем петь неспетые колыбельные и рассказывать нерассказанные сказки, отсчитывая месяц за месяцем его луны и солнца…и зная, что больше никогда не возьму его на руки. Чем слышать по ночам его плач и видеть его в каждом младенце. Вот он — ад на земле. Все остальное и горем назвать нельзя.

Она смотрела мне в глаза, и ее лицо скривилось в такой же гримасе, как и мое. А нож выпал из рук.

— Если Рейна казнят, то не имеет значения, что ты сделаешь со мной. Меня и так нет. Я наполовину мертвая.

— Бун. Поднимай людей, мы идем, куда она скажет. — подняла на меня синие, полные слез, пронзительные глаза, — Мне жаль твоего сына, Одейя дес Вийяр. Я буду его оплакивать вместе с тобой.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. ОДЕЙЯ

Я ехала сзади и наблюдала за ней. Они невероятно похожи с Рейном. Та же фанатичная преданность своему народу, та же Дааловская гордость на грани с абсурдом. Когда выезжали из лагеря, я увидела, как она подхватила за талию очень хрупкую девушку с длинными каштановыми волосами и алчно поцеловала в губы, сминая в объятиях. Как мужчина. Я тут же отвернулась. Конечно, я слышала об этом…о такой любви. Иногда даже видела тех, кого за нее покарали. Законы Лассара запрещали такие аморальные отношения. Инквизиция преследовала этих бедняг не меньше, чем шеан, мадоров и всех, кто так или иначе связан с нечистью. Люди любят ставить клеймо на тех, кто не похож на них. Они любят причислять их к врагам и с чистой совестью поднимать на них оружие.

Я помнила, как хлестали плетью моего покойного брата Самирана, когда он был еще подростком. Кто-то увидел его сношающимся с нашим молодым помощником казначея Ставогом. Отец приказал казнить любовника велиария и отрезал ему член прямо на площади и скормил псам, при этом стража удерживала рыдающего Сами за руки, а у меня сердце кровью обливалось от той боли, что я видела в его глазах, когда голова помощника казначея Лассара покатилась к его ногам, и Сами упал без чувств на руки своим пажам. Это была самая первая чудовищная жестокость, которую я увидела от отца. Но тогда я еще не смела его осуждать. Я считала, что он действует во благо Самирана, и это нечистая сила заставила моего брата вожделеть не женщину, а мужчину.

Самое смешное, что отец наивно верил, что подобное наказание возымеет должный эффект, и Сами начнет любить женщин… он сам и был женщиной с членом. Через полгода у него появился новый любовник, а потом еще и еще, и отец отправил его подальше со двора вместе с армией. Чтоб не позорил его. А еще сказал, если открыто с мужиками крутить будет, отрежет член и ему, да в астрели отдаст, Иллину служить и грехи замаливать. Тогда мне эта кара казалась справедливой. Пока на своей шкуре не испытаешь, что значит любить не того, кого нужно и угодно, а кого-то совершенного чуждого и народу, и вере твоей, людскому пониманию… и ничего с этим не поделать, не изменить, невольно осуждаешь наряду со всеми. И вот уже плевать на веру, плевать на все, лишь бы рядом быть с тем, кого сердце выбрало. Разум орет, корчится в муках, совесть горит и струпьями исходится, а сердце дергается в сладкой агонии и плевать оно хотело на разум с совестью вместе взятыми. Наверное, вот так самые страшные предательства свершаются, самые жуткие убийства и войны. Я предавала свой народ, своего брата, отца и трижды предала бы их всех снова, лишь бы мой мужчина жив остался, лишь бы в небо синее смотрел, как и я иногда, лишь бы те же звезды, что и я, видел. Ловила на себе презрительные взгляды валласаров и понимала — правы они в какой-то мере. Есть за что презирать дочь, предавшую отца своего. Но и они не вправе осуждать меня.

Кони впереди громко заржали и на дыбы взвились, остановился отряд, вслушиваясь в предрассветную тишину. Бун — тучный мужик, лет сорока с раскрасневшимся лицом и испариной на лбу, подъехал к Дали.

— Баорды, моя деса, какого-то несчастного растерзали. Около часа назад здесь прошли. Видать, твари рыщут и путников выслеживают. Совсем оборзели и страх потеряли.

Дали пришпорила коня, а я за ней, но она обернулась ко мне:

— Не для слабонервных зрелище. Оставайся на месте.

Я усмехнулась.

— Я этими руками колола и резала, после меня оставались зрелища и похуже.

Вздернула черную тонкую бровь и спрыгнула с коня, склоняясь над растерзанным мертвецом. Я тоже взгляд опустила и челюсти сильно сжала, до боли, так что свело их и захрустело во рту. Гулко-гулко забилось под ребрами сердце — узнала я его. Сама с лошади спрыгнула и над трупом склонилась. Только баордские твари могли такое сделать. Только они. Живьем его жрали. Ран с горного поселения. Тот, что с младенцем домой шел. Половина тела от него осталась. Обглодали твари его до костей. Я склонилась к нему, покачиваясь на коленях, и глаза ему закрыла, смотрящие застывшим упреком на макушки елей. Я ведь слышала его и ребеночка слышала. На помощь не пришла. Потянула из-за пазухи дозорного кружевной чепец и пальцы невольно сжались, за рукав себе сунула. Сердце сжалось с такой силой, что, казалось, в камень превратилось. А ноздри младенческий запах защекотал. Так отчетливо вспомнила малыша Валанкара у себя на руках, как улыбался мне, какие волосики у него шелковистые…как на сыночка моего покойного похож. Тряхнула головой, отгоняя мысли. Стараясь справиться с болью невыносимой, прожигающей изнутри ядом извечного мучения только от мысли о ребенке.

— Сжечь его надо, чтоб душа покой обрела.

Далия смотрела на солдата. Потом на меня взгляд перевела.

— Что мне за дело до трупов лассарских? Плевать, что с душой этого пса будет. Он, думаешь, каждого хоронил, кого меч его рубил? Или кому засаживал, разрывая внутренности, ошалев от власти и вседозволенности?

Вскинула голову, глядя в глаза синие. Непроницаемые и страшные. Такие же, как и у Рейна, когда ненавистью ослеплен.

— Он давно не солдат. Встретились с ним в цитадели. Давно в дозорные перевели его, крепость сторожить. Он с Равана домой шел, младенца по дороге чужого подобрал, себе взял, нянчился, молоком козьим кормил. Хороший был человек. Добрый. Далекий от зла и ненависти.

Далия схватила меня под руку и дернула вверх, заставляя подняться с колен.

— Время идет. — рыкнула мне в лицо, — Не ты ли скулила мне здесь о времени, о любви своей дикой к брату моему, а теперь над дохлым стариком убиваешься? Все. Не нужны ему ни отпевания, ни костер поминальный.

— Чужую смерть уважать надо. Даже смерть врага.

Ухмыльнулась как-то мимолетно.

— Уважать? Когда твой отец на моих глазах, голову моему отцу отрезал и на кол насадил, а мать его солдаты насиловали вместе со мной в траве по очереди, сильно ли он уважал врагов своих? Неужто за это мой брат от тебя все мозги растерял? Ты ему часом, когда ноги раздвигала, о благородстве не пела и святую из себя не корчила? Смотрю на тебя и думаю, каким медом между твоих ног помазано? Чем ты его, шлюшка, приворожила?

Я дернулась в ее сторону, но она выдернула меч и ткнула мне в горло, слегка царапая кожу, синие глаза странно блеснули. Но уже не ненавистью.

— Если бы не рассказ твой жалобный и не жизнь моего брата, я б тебя рядом с этим лассаром уложила в том же виде.

— Если б у меня время было, я б каждое из твоих слов тебе в глотку затолкала и проглотить заставила.

— Вот так-то лучше. — Далия вскочила на коня, — А то развела тут слюни-сопли. Если встретимся еще раз, я предоставлю тебе такую возможность и сама ею воспользуюсь с наслаждением.

Едва я вскочила в седло, она отдала приказ.