Дочь княжеская. Книга 1 (СИ) - Чернышева Наталья Сергеевна (читать хорошую книгу txt) 📗
Врач, что приходил к нам, был из дармичанских моревичей, именем Канч сТруви, и за то ему благодарны были, что не считал он нас детьми несмышлёными, разговаривал с уважением и не скрывал правду. А правда оказалась такова, что болезнь поразила ноги и скоро все мы сляжем, перестанем ходить уже навсегда, хотя не умрём, потому что повернули уже на выздоровление.
Не упомню, кто первый сказал, что чем жить немощной обузою, лучше умереть. И все согласились с ним, одна Дахар промолчала. Стали тогда думать, как нам уйти тропою смерти, и ничего стоящего придумать не получалось, а Дахар, она молчала. И Ненаш не выдержал, спросил у неё, что она себе думает, а она ответила, что можно нам не умирать. И рассказала про то, что доктор наш, господин сТруви, неумерший. Она, мол, чувствует так. И надо у него попросить, чтобы дал нам такое же посмертие, и вот это будет славно, потому что мы станем бойцами тогда, пойдём глотки проклятым желтоволосым грызть, и не упокоимся, пока всем их глотки поганые не перегрызём.
Мы стали смеяться, потом примолкли и начали вспоминать. Все сразу вспомнили, что доктор говорил, что мы заразные, а и ходил сам к нам без защиты и всегда только он один, других врачей мы не видели, хотя госпиталь большой. Дахар сказала, то всё потому, что неумершие от живых ничем заразиться не могут.
Впрямую спрашивать не стали, как доктор сТруви к нам пришёл, а решили мы проследить за ним. И ничего не уследили поначалу. Как тень, так он отбрасывал, как серебро заговорённое на запястье у меня, это мама цепочку надела незадолго до бегства нашего из Светозарного, так и никакого следа от серебра не было, и не боялся он того серебра совсем. А то ещё чесноку попросили к обеду, так сам принёс, и пришлось нам есть тот чеснок да нахваливать. И все уже начали потихоньку смеяться над Дахар, часом и я тоже. Но и про то сказать надобно, что Канч сТруви не оказал себя чудовищем, а похож был на отца моего, такой же спокойный, доброжелательный и надёжный, как земля под ногами. Какой же из него упырь из страшных баек, рассказываемых долгими вечерами при свете, погашенном для пущего страху?
А потом доктор сТруви не отразился в Златкином зеркальце, и все мы увидели, что Дахар права оказалась, а он сказал, что давно понял про нас всё, решил, что это мы со страху такую охоту устроили, и потому относился к нам с весельем, как вот с тем же чесноком. Сказок, говорил, много придумано от невежества и глупого чувства, ну да те сказки не обязательно все правда. Сказал ещё, что бояться нам нечего, что прошли те дни, когда неумершие дикими были и на всех подряд бросались, и что сейчас совсем другие времена.
Тогда мы сказали ему, что и как мы думаем по поводу собственной нашей жизни. Что не хотим быть обузой, а хотим врага бить, за Светозарный, и семьи наши, за всех, кто с нами был, а не дошёл. Тогда Канч сТруви перестал улыбаться и сильно разгневался.
Он обозвал нас сосунками, да ещё и сопливыми. Сказал, что не станет он делать по слову нашему, и чтобы даже не думали впредь приставать к нему с такой дикою просьбой, а и другой врач теперь нас лечить будет, и попросить надо коллегу, чтобы ум нам на место вправил, если, конечно, ещё осталось, что вправлять. И ушёл от нас очень злой, обещал никогда не вернуться больше.
На день другой, как он и сказал, вместо него пришёл другой доктор, а ему мы устроили скандал и крик, и требовали, чтобы господин сТруви вернулся.
Он вернулся, но сразу с порога залепил всем рты магической печатью безмолвия, так что мы ничего сказать не могли, хоть и хотели очень, и злой был опять же, что стёкла в окнах от его злости звенели.
А только я ту печать сломала, не знаю как, и не спрашивайте, само получилось, от отчаяния и горя моего получилось. И сказала я так, что зря нас лечит, мы умрём все, найдём как, а калеками жить не станем. На что доктор ответил спокойно, что честная смерть в тысячукрат лучше того, о чём мы по недомыслию своему просим, и что он сам поднесёт факел к нашему костру погребальному, а по слову нашему не поступит и молить нам его бессмысленно.
Так прошло много дней, а потом нам уже разрешили выходить и гулять, где можно, только сил уже на прогулки долгие не было. Дальше первой дорожки не ушли, сидели по лавочкам, и плакали от того, что знали, что навсегда это, с палочкой ходить, а то и вовсе с костылём, и никто не поможет.
И случилось мимо нас княгине Сирень пройти с младшим сынишкой, скорбел он у неё, но не так как мы, другим чем-то, что она тоже с ним в госпитале была, а говорили ещё, что добрая она женщина и всем, кто помощи просит, помогает всегда.
Дахар первая с ней заговорила, и рассказала всё, и ещё про доктора сТруви сказала, что не хочет он слушать нас, а вот её, жены княжеской, приказа послушал бы.
— Нельзя неумершим приказывать, — сказала она на наши слова, — сам Император этого не может. Их можно только просить…
И мы стали просить её, чтобы она за нас перед господином сТруви слово сказала, он же нас не слушает и не понимает, как нам важно сражаться, врага бить, вместо того, чтобы сидеть бездельно, обузой добрым людям.
— Поистине, не ведаете вы, о чём просите, — ответила нам княгиня, а у самой слёзы в глазах встали. — Прав старый Канч, не для вас, детей, этот путь.
— А что для нас? — спросила тогда я, и как язык посмел повернуться на дерзкий такой разговор с княгинею, не с простолюдинкою. — Сожжённый Светозарный? Разбитые дороги да чёрные горные озёра, где мы от патрулей прятались?
Ничего она не сказала на это, просто ушла от нас. И мы поняли, что и от неё понимания не дождёмся.
А тем же вечерем доктор сТруви пришёл к нам в неурочное время. Пришёл, у двери встал и рассматривал нас, и мы затаили дыхание от надежды: неужели.
— Допрыгались, паршивцы, — так сказал он нам недовольно. — Княгине пресветлой отказать я не могу…
Тут-то мы все завопили от того, что получилось всё, как задумали, а доктор сТруви заявил, что рано радуемся, от того, что по неразумности своей не понимаем, через что каждому из нас пройти придётся, а мы отвечали, что всё понимаем и на всё готовы…
Не понимали мы правда ничего на самом деле, потом поняли, очень всё хорошо поняли и даже больше, чем всё, но тогда только, когда уже ничего поправить оказалось нельзя…
В день инициации отчаянно трусила, что подгибались коленки. Из всех осталась последней, а ждать пришлось полных десять дней, а и лучше бы решилось в день первый, но не моя была воля. Как пришло к нам такое решение, казались себе героями, а когда до дела дошло, тут коленками и ослабели… Всем было страшно, но все боялись признаться. Канс сТруви сам выбирал, кого позвать, и возвращался на второй день за следующим, и так ушли с ним все, и не вернулись, и на последний вечер я осталась одна.
Страх возрастал во мне, разом вспомнились все жуткие небылицы о неумерших, что рассказывали старшие сёстры по вечерам, закрыв окна и погасив свет для пущего страху.
Доктор сТруви пришёл утром, и я совсем сомлела от страха, и он увидел это, спросил, не передумала я. Я ответила, что нет. И тогда он взял меня за руку и провёл на Грань. Жаркий туман колыхался между нами, и я увидела в нём девочку, очень похожую на меня, но тёмную и неподвижную. Она стояла поодаль неподвижно, не поднимала головы и казалась грустною или больной.
— Это твоя Тень, — объяснил Канч сТруви. — Она останется здесь. Уйдёт в глубокие слои междумирья, и будет ждать тебя там. Ты обретёшь её снова, когда умрёшь.
Я не поверила, как это я умру. Разве неумершие умирают? Он понял это. И объяснил:
— Мы уязвимы. По-другому, нежели живые, но уязвимы. И не бессмертны.
Я молчала. Тень молчала тоже, пропуская сквозь себя пряди тумана.
— Ещё можно вернуться обратно. Вернёшься?
— Нет, — отказалась я.
Он положил руки мне на плечи. Я не смогла долго смотреть ему в глаза, испугалась, отвела взгляд. И он спросил снова, не хочу ли я вернуться. Просил очень хорошо подумать и взвесить последнее слово, потому что дороги обратной после не будет, останется лишь уходить дальше по выбранному пути. Я подумала о ребятах. Они не вернулись ни один. И хороша я буду, если сама вернусь с полдороги, если предам их, ведь мы же вместе принимали решение, и клятву дали друг другу. Вот все они прошли испытание, а я не пройду?
