Смертельно безмолвна - 2 - Дьюал Эшли (книги онлайн без регистрации полностью txt) 📗
потерял нечто важное, и лишь теперь ты понимаешь, как это «нечто» много для тебя значило. И
потом я прикладываю ладонь, забираю корчующиеся в груди вопли совести или пики боли, и
человек открывает глаза, и он продолжает жить. Но жить в руинах из собственной глупости. В
пустыне собственного одиночества. Я помогаю им начать все заново. Но понимаете, что самое
смешное – люди ведь идиоты, и они вновь и вновь повторяют свои ошибки. И они не
отстраивают новые стены, а продолжают лихо топтаться в мусоре из своих надежд и
стремлений, добавляя в эту гору новые свершения, у которых нет будущего.
А я их лечу.
Опять.
Бессмыслица. Определенно, невероятно глупая способность: забирать боль у тех, кто за эту
боль держится; кто стремится к новой боли.
Поднимаюсь на ноги, заправляю кровать и подхожу к зеркалу. Я расчесываю волосы
медленно и сосредоточенно, считая это одним из тех занятий, что отвлекают от того, что
творится за окном. Я прокатываюсь щеткой, локоны хрустят, вытягиваются, и я внезапно
становлюсь похожей на обычного человека. Правда, это иллюзия, конечно.
Я далеко не обычный человек. И проблемы у меня не человеческие.
Знаете, иногда я думаю, что не любить свои способности – грех. Многие ведьмы – да пусть
это полное безумие – держатся за религию, за церковь, наивно предполагая, что Бог взглянет на
них сверху вниз и погладит по головке, да шепнет: я с тобой.
Уголки моих губ дрогают, и я тихо усмехаюсь.
Да-да, он со мной каждый раз, когда я захлебываюсь в ванной комнате. Он со мной. Он
наблюдает. И, наверняка, ему очень смешно.
Я всегда скептически относилась к религии. Нет-нет, людям нужно во что-то верить, уж я-
то знаю. Но я не понимаю механизм «прощения», «искупления». В чем смысл? Разве стоит
прощать всех? Убийц? Насильников? Умалишенных психопатов, которые глядят на свою жертву
бешеными, зверскими глазами и получают удовольствие от ее мук? Почему я должна
придерживаться религии, в которой каждый ублюдок и псих найдет свою тропу, в которой даже
«ад» - метафора искупления? Девять кругов, одиннадцать тысяч ступеней, семь грехов, и каждый
– прощается, пусть в Святой Книге говорится о не прощении. Даже мои способности – в
излечении. Какого, спрашивается, черта?
Чем эти люди заслужили такое к себе отношение?
Знаю: это не милосердие. Это равнодушие. Каждый должен получать по заслугам, и каждый
должен знать, что, соверши он преступление, никакой Господь по головке его не погладит. И
тогда я поверю в такого Хозяина. Тогда я стану верующей и начну молиться перед сном, ходить в
церковь. Да, тогда я буду знать, что виновные получат по заслугам, и никто их не простит лишь
потому, что они извинились. И тогда я решу, что мой дар лишь тех исцеляет, кто этого
заслуживает. А не всех подряд. Не каждого, кто сделал так много, но расплатился так просто.
Я спускаюсь вниз. Мамы уже нет. Она всегда уходит рано, и я вдруг думаю, что она
специально убегает, чтобы я не ощущала ее чувства. По утрам ведь жизнь всегда кажется
невыносимой. Ночью ты готов свернуть горы, а с рассветом хочешь слиться с пылью.
Послезавтра Йоль – день зимнего солнцестояния. Мне опять придется запереть себя в
ванной комнате, а моей матери вновь придется не вставать с постели. Но мы привыкли.
Наверно.
Мне хочется прогуляться, хотя я прекрасно понимаю, во что это может вылиться. Но сидеть
дома – невыносимо. Когда-то я уже пыталась запереть себя, замуровать в коттедже, как в
тюрьме, лишь бы не встречаться с людьми и не испытывать их чувства. Но потом до меня дошло,
что из дома выходить нужно, иначе я окончательно сойду с ума. Собственно, у меня и так нет
друзей, нет хороших знакомых. Закрывшись в своей комнате, я бы просто срослась с деревянным
полом и превратилась бы в чучело, набитое собственным ужасом.
Я натягиваю куртку и выхожу из дома, впялив взгляд вниз. Я привыкла смотреть на носки
кроссовок и сосчитывать шаги, это отвлекает от реальности, происходящей вокруг.
Сразу сворачиваю с главной дороги. Бреду вдоль тихого леса, вдыхаю глубоко запах хвои и
думаю: сегодня слишком тепло, даже душно, словно погода пытается стянуть ваше горло в
тисках и повалить на спину. Ветер завывает где-то высоко в небе, над верхушками деревьев, а я
плетусь по иссушенной тропинке и считаю: шестьдесят два, шестьдесят три. Шестьдесят четыре
– слышен рокот волн, сражающихся с нависнувшими над пропастью острыми скалами.
Шестьдесят пять – слышен запах моря, который смешивается с запахом сухой земли, хвойных
стволов, иступлено наблюдающих за паразитами, пожирающими их древесную кору. Шестьдесят
шесть – слышно мое спокойное сердцебиение. Я одна, в лесу как всегда никого нет, никто не
посмеет приблизиться ко мне, нарушить спокойствие. Эта дорога – мое спасение,
изолированный путь от неприятностей, бушующих в городе.
Через какое-то время я, наконец, оказываюсь перед невообразимой пропастью, резко
сливающейся с синим горизонтом. Мой папа любит сюда приходить. Он и показал мне это
место. Он сказал, что я могу находиться здесь столько, сколько пожелаю. Могу следить за
волнами и ждать, когда он вернется; могу первой увидеть его лодку.
Я подхожу к краю обрыва, усаживаюсь на сухую землю и выдыхаю. Звучит только мелодия
моря, бушующих волн, и никого здесь нет. Как я и хотела.
Папа редко бывает дома. Почти все время рыбачит. Иногда я не вижу его неделями и
невероятно скучаю. Они с мамой, словно созданы были для такой непутевой дочери. Даже не
знаю, что бы со мной сделали другие родители. Наверно, не вытаскивали из ванной, до верхушки
наполненной водой, а топили, в надежде, что их кошмарам придет конец.
Я наблюдаю за грозовыми тучами, скопившимися где-то над горизонтом, и тяжело
выдыхаю. Наверно, сегодня будет дождь. Сильный дождь, судя по молниям, сверкающим в
темно-синем, бардовом месиве из облаков. Я люблю дождь. Люблю считать капли.
- Ты никогда меня не слушаешь! – Неожиданно взвывает за моей спиной женский голос, и я
резко оборачиваюсь. Что это было? Всматриваюсь в кромку леса, настороженно слежу за
черными, толстыми стволами и морщусь. – Никогда! – Продолжает вопить голос из глубины
леса, и я вдруг понимаю, что кто-то забрался в ту же даль, что и я.
Отлично.
Я изо всех сил стискиваю в пальцах сухую землю, которая в тот же миг царапает до боли
ладони, и зажмуриваюсь. Почему. Почему. Пусть они уйдут.
- Чего ты орешь!
- Не трогай меня!
- Ко мне подойти, господи, живо подойди, идиотка!
Слышу, как скрипят зубы, и внезапно ощущаю этот поток ненависти, который смело
прорывается сквозь переплетенные, хрустящие ветки. Он врезается мне в спину клинком, и я
вдруг думаю, что спрыгнуть с утеса – отличная идея. Спрыгнуть. В воду.
Вода огородит от звуков, обнимет, примет в безмолвие.
- Отвали! Все, иди к черту! Я больше никогда не...
По утесу проносится звонкая пощечина, и я нервно дергаю головой.
Я ненавижу людей.
Ненавижу их поступки, слова. Ненавижу безнаказанность, с которой они вытворяют все, что
им угодно. Ненавижу.
- Ну и катись! – Взвывает парень под рыдания, вырывавшиеся изо рта девушки. – Ты
ненормальная идиотка, проваливай, давай, иди!
Его голос тонет в свисте ветра, а вот рыдания становятся громче, и тогда я понимаю, что
незнакомка, покачиваясь и держась руками за покрасневшее лицо, выбегает ко мне.
На мой утес.
На мое место.
Я смотрю на нее через плечо, а она застывает, впялив в меня стыдливый взгляд. Да, я всегда
вижу, когда людям стыдно. За то, кто они есть. За неумение дать сдачи. За горячее неуважение к
себе, к своему мнению, к своей жизни. Такие девушки, как она – дымка, они не живут, они
