Агенство БАМС (СИ) - Блэк Тати (библиотека книг TXT) 📗
Меж ними не было произнесено ни слова до самой каюты. Роскошно меблированной, в которой вполне мог остановиться великий князь или даже сам император. Оставив Настасью в ней, Шульц вышел на верхнюю палубу, чтобы составить диспозицию на месте. Итак, здесь располагались двенадцать кают первого класса, в числе которых была и занимаемая лже-Вознесенскими. А так же кают-компания, в которой уже приготовляли все для последующего торжественного обеда, намеченного на два часа пополудни.
Непременно нужно будет обговорить с Настасьей Павловной обо всем, что могло ожидать их во время пути. Шульц прищурился, когда двое слуг, тащивших чемоданы господ, прошагали мимо него с таким царственным видом, будто бы несли ни много, ни мало, а корону Российской Империи.
Мысленно перекрестившись своим богохульным измышлениям, Петр Иванович вернулся к занимаемой каюте. Возле двери кашлянул предупредительно, на случай, ежели супруга его изволила переодеваться, и вошел внутрь.
— Настасья Павловна, — обратился он сразу же к Оболенской, едва очутился в полумраке каюты. — Я думаю, будет лучше, если мы с вами станем обращаться друг к другу по новому имени-отчеству. Меня, как вам уже известно, нынче звать Иннокентием Федоровичем. А вас?
Чувствуя себя при этом преглупо, но делая вид, что говорит с Оболенской о совершенно обыденных вещах, Шульц воззрился на нее, ожидая ответа. И столь привлекательной показалась она ему — со слегка выбившимися из высокой прически локонами, с румянцем на щеках — что он возблагодарил Господа за предоставленную возможность называть Настасью Павловну своей женою.
— Авдотья Никитична, — ответила она, и Шульц кивнул.
— Так вот, Авдотья Никитична. «Александр» уже отбывает от пристани, что вы вряд ли ощутите, ведь дирижабль этот, как сказано было о нем в многочисленных проспектах, «обладает особенностию парить меж облаками будто птица». Меж тем, через полчаса в кают-компании назначен торжественный ужин, на который допущены будут лишь пассажиры верхней палубы, в числе которых и мы с вами. Ежели же верить Анису Виссарионовичу — а не верить ему у меня нет ни малейших оснований — покуситель будет среди присутствующих. Следовательно, сегодня нам надлежит свидеться с ним воочию. И у меня будет к вам просьба, моя милая Дуняша, в которой, как я смею надеяться, вы мне не откажете. Если вдруг вы увидите что-либо подозрительное, что не замечу я, не скрывайте того от меня, прошу. Это дело государственной важности, и от нас нынче зависят судьбы едва ли не всего мира.
Выдав эту тираду, Шульц посмотрел на Оболенскую, ожидая, что и она проникнется торжеством момента, который сам он ощущал всем своим существом.
Ветер трепал атласные ленточки на широкополой шляпе Настасьи Павловны, пока она стояла неподалеку от трапа в компании дражайшего дядюшки Аниса Виссарионовича и, крепко сжимая ручку ридикюля, в коем находилось лишь самое необходимое, наблюдала за приближением к ним Петра Ивановича Шульца. Оказавшись рядом, господин лейб-квор не поцеловал ей руки и не удостоил поначалу и взглядом, но Оболенская, гордо вздернув подбородок в ответ на подобное пренебрежение, рассудила, что это, пожалуй, только к лучшему. Ибо чем меньше меж ними будет контактов неделового толка, тем проще ей будет выполнить то, что должно.
Очутившись в каюте, где Шульц оставил ее одну, так и не сказав ни слова, Настасья Павловна сдернула с головы шляпку и с досадою пригладила чуть растрепавшиеся волосы. Не зная, что ей следует теперь делать, Оболенская так и осталась стоять посреди комнаты и сосредоточила все свое внимание на изучении окружавшей ее обстановки за неимением лучшего.
Надо признать, каюта была роскошной. И, к облегчению Настасьи Павловны, очень просторной, с двумя постелями, так что при желании в таком помещении они с Петром Ивановичем могли бы не пересекаться вовсе. Из широких окон вдоль всей стены, задернутых сейчас тяжелыми бархатными шторами рубинового оттенка, открывался во время полета, должно быть, прекрасный вид. А вся меблировка в каюте была настолько шикарна, что, оглядев каждую деталь, Настасья Павловна пришла к выводу, что не всякий приличный дом мог таким похвастать, потому что здесь, кажется, было абсолютно все. Даже шкап с книгами, выбор авторов в котором свидетельствовал о хорошем вкусе того, кто обставлял эту каюту.
А также о богатстве того, кто их в эту каюту направил. И личность этого кого-то была тем, что интересовало Оболенскую особенно.
Покончив с изучением комнаты и начиная нетерпеливо постукивать носком ботинка о пол, а снятыми с рук перчатками — о ладонь, Настасья Павловна вознамерилась уж было выйти на палубу следом за Петром Ивановичем, но в этот момент господин лейб-квор соизволил вернуться в каюту сам. Когда они первым делом условились о новых своих именах, Настасья Павловна выслушала то, что еще пожелал сказать ей господин Шульц. Пропустив мимо ушей описание дирижабля, коий должен был где-то там парить и слава Господу — потому что падать Оболенской не хотелось совершенно — она со скучающим видом и все также постукивая сложенными перчатками по ладони, дослушала и все остальное и, когда Петр Иванович воззрился на нее, полный гордости за свою почетную миссию спасителя ни много, ни мало, а всего мира, ослепительно улыбнулась и заверила новоиспеченного дражайшего супруга:
— Конечно, Кешенька. Я непременно доложу вам все, что сама замечу.
К сожалению для Шульца, улыбки этой он прежде не знавал, иначе непременно бы понял, что у него имеются все причины держать теперь ухо востро. Потому что Настасья Павловна поступила за обедом в точности так, как и обещала.
— Посмотрите, душа моя, — прощебетала Оболенская, указывая веером на дородную даму за соседним столиком, перетянутую корсетом, что колбаска — веревочкой, — у этой женщины грудь выпрыгнула из декольте. Как считаете, эта важная деталь на что-то указывает? — вопросив это, «Милая Дуняша» подобострастно улыбнулась, всем своим видом выказывая желание быть полезной возлюбленному «Иннокентию Федоровичу».
И пока Шульц, по всей видимости, пытался переварить подброшенный ею ценный материал для дедукции, Настасья Павловна сосредоточила свое внимание на приближающейся к ним обслуге, довольно странно, к слову сказать, одетой. «Александр Благословенный», похоже, готов был удивлять своих пассажиров не только широким размахом во всем — от облика самого дирижабля до обстановки в каютах, но и заморской диковинкой, потому что костюм мужчины с подносом в руках нельзя было назвать иначе, как экзотическим. В тюрбане и с длинными черными усами тот похож был, пожалуй, на какого-нибудь турка, но наиболее интересным в нем являлось даже не это вовсе, а то, как простой слуга двигался, держась с совершенно неподобающим своему рангу достоинством. И было во всем его облике и поведении что-то очень странное и смутно знакомое, но где могла Оболенская видеть этого человека прежде — она не могла припомнить ни в какую. Однако мучиться неизвестностью не желала тоже, а потому, едва слуга поставил пред ними столовые приборы и открыл бутылку вина, как Настасья Павловна, словно бы ненароком, смахнула на пол едва наполненный бокал и, когда тот с громким стуком ударился о деревянные доски, поймала устремленный на нее взгляд синих глаз. И в мгновение сие готова была поклясться всем святым, что видит эти глаза, густо подведенные сурьмой, далеко не впервые. Мужчина же не торопился поднимать с пола опрокинутый кубок, продолжая смотреть на Настасью Павловну так, что под взглядом его непроизвольно хотелось поежиться, как от внезапно налетевшего сквозняка. Но, подавив в себе это ощущение, Оболенская высокомерно вздернула бровь и сказала:
— Не слышу извинений твоих, человек.
Он тут же опустил глаза и, к досаде Настасьи Павловны, так и не сказав ни слова, склонился и подобрал с пола бокал, немало не заботясь о том, что капли вина с него стекают на его белый костюм, оставляя на ткани яркие алые пятна. Подобная халатность и безразличие, по мнению Оболенской, ясно свидетельствовали о том, что к бережливости неизвестный явно не привык, а стало быть, обычной обслугой являться никак не мог.
