Где он — мой? (СИ) - "Rina Ludvik" (книги полностью TXT) 📗
- Если что, зовите.
Я нетерпеливо махнул рукой, зашёл в палату и взглянул на причину своего зашкаливающего сердцебиения. В неярком свете ночника лицо парня казалось вылепленным из воска. Сухие обескровленные губы, над верхней - тёмный пушок. Мальчишеская нежная кожа щёк и аккуратного, с небольшой горбинкой, носа была бледна и даже отдавала синевой на крыльях носа и подбородке. На шее еле заметно подрагивала тонкая жилка. Худощавое тело с выступающими на плечах косточками было до груди прикрыто простынёй, поверх которой лежала рука с узкой мальчишеской кистью. От предплечья, где был вставлен «зонтик», тянулся прозрачный проводок капельницы. Я автоматически проверил работу приборов, зачем-то провёл кончиками пальцев по косточкам ключицы и тут же отдёрнул руку.
«Старый маразматик! Он же ребёнок совсем! Двадцать один год. Почти ровесник моим пацанам, а выглядит на пятнадцать. Ну да, он же омега. Мой... омега».
Я стоял и как зачарованный смотрел на спящего парня, вдыхая одуряющий аромат, и ничего не видел, кроме густых подрагивающих ресниц, отбрасывающих лёгкую тень на голубые полукружья под глазами, изящного, словно смоделированного умелым стилистом изгиба тёмных бровей. Такие брови исстари в простонародье звались «соболиными». Густые пряди спутанных смолянистых волос, разметавшихся по подушке, ещё больше оттеняли бледность лица. Мой истинный был красив особой классической азиатской красотой, не раз воспетой поэтами и запечатлённой художниками.
Я забыл про время - оно остановило свой бег, а моя привычная, размеренная жизнь рухнула в одночасье. Я вдруг понял, о чём говорили когда-то давно мне родители и чего они боялись: того, что я, обзаведясь семьёй, вдруг повстречаю своего истинного. Но всё оказалось ещё даже хуже: я - мужик под пятьдесят, встретил его - своего омегу. Только вот что теперь с этим делать - не знал. На меня вдруг огромной тяжестью навалилась усталость. Это был тупик! Вот этот, лежащий передо мной мальчик - мой личный тупик.
«Почему, зачем он решил уйти из жизни? Что случилось? Его бросили? Или в семье что-то произошло? Нет, скорей всего, неразделённая любовь! В их возрасте - одна причина. Но если он - мой истинный, то значит... значит я - его? Тогда, возможно, у меня есть шанс, один малюсенький шансик?»
Голова горела, а стук в висках превращал мысли в сумбур, в какое-то эмоциональное месиво, где не было места здравому рассудку. Животный инстинкт диктовал одно: прямо вот сейчас поднять и унести, забрать себе, спрятать ото всех и никогда не выпускать из рук. Потому что - мой! Дожив почти до полтинника, я впервые понял, что это такое - мой! Никто никогда мне не был так нужен, как этот незнакомый, ещё не отошедший от интоксикации, пребывающий в полуобморочном сне мальчишка, два часа назад решивший покончить с жизнью.
«Идиот малолетний! А как же я? Я же мог тебя никогда не узнать! И не узнал бы, если бы не это его решение. Это что? Судьба? Это она вела его своей рукой, чтобы мы смогли встретиться? А по-другому никак? Нужно узнать о нём всё - кто он, что он, почему он? И не торопить! Не спугнуть! Теперь у тебя есть я, малыш. Всё будет хорошо!»
И ещё одна отчаянная мысль пульсировала в разгорячённом мозгу:
«Да пропади оно всё пропадом! К чёрту всё! Если он меня примет, всё брошу!»
В кармане раздался рингтон мобильного телефона. Звонил Сунгат: поступил ещё один пациент с сердечным приступом. Я оставил Нартая на дежурного медбрата и пошёл спасать ещё одну жизнь.
Утро добрым не бывает, особенно если ты работаешь врачом и провёл ночь на дежурстве, урвав на сон тридцать-сорок минут, а впереди дневная смена, и тебя ждут больные, практиканты, родственники пациентов, незаполненные истории болезней и много чего ещё, что входит в обычный рабочий день заместителя главного врача лечебного стационара. А ещё Нартай. Мне уже доложили, что пациент с отравлением проснулся, и состояние у него вполне стабильное. Очень хотелось всё бросить и бежать к нему, самому убедиться, что всё так, как сказал на летучке постовой медбрат. Да что убедиться, просто увидеть и... Дальше этого мои мысли не доходили. Я боялся думать о том, что будет дальше.
Да и лавина рутины, называемая работой, не давала вырваться даже на несколько минут. Я был всем нужен, я был всем необходим, я был заверчен и закручен с самого утра. Приходилось на ходу решать не только вопросы с больными, медперсоналом, но и проблемы со строителями, электриками и сантехниками, доводившими до ума двухэтажную пристройку к основному зданию стационара. Я - лечащий врач, а не хозяйственник, но отбывший в отпуск главный врач, мой многолетний друг и начальник, переложил все эти заботы на меня, высказав перед уходом пожелание:
«Маратик, я знаю, дорогой, что ты справишься, и к моему возвращению ремонтные работы будут окончены. Сам понимаешь, как нам нужна эта дополнительная площадь. Вынесем туда все процедуры обследования больных - кабинеты ЭКГ, рентген, биохимическую лабораторию и прочее. Вернусь - посмотрим, сколько сможем разместить. Давай, дорогой, действуй!»
Время обхода. Я с группой практикантов, интернов, дежурных постовых медленно продвигаюсь от палаты к палате, по очереди осматривая больных, что-то назначая, что-то отменяя, кого-то выписывая, кому-то продлевая лечение, кому-то его меняя, о чём за мной тщательно записывают постовые медбратья, чтобы затем перенести все назначения в историю болезни - обычная утренняя процедура обычного лечебного стационара. Параллельно с этим кратко рассказываю практикантам о тех или иных больных - этиологии заболевания и лечения. Осталась последняя палата. Нартай.
У него посетитель - парень-омега, явно его ровесник или чуть постарше. В верхней одежде, естественно - без бахил. Сразу несколько нарушений больничного режима, но самое «страшное» - посторонние в палате во время моего обхода. Это уже даже не нарушение - это преступление, за которое каждый виновный получит строгое наказание, начиная с охранников внизу и заканчивая самим больным, не говоря уже о дежурном постовом медбрате, который стоит возле меня, и его лицо начинает покрываться красными пятнами.
Он уже открывает рот, чтобы начать выпроваживать нарушителя, но я останавливаю его жестом руки.
- Доброе утро, молодые люди! Мы вам не помешали? - обращаюсь сразу к обоим самым доброжелательным тоном от которого, я уверен, у всех прочих присутствующих кровь в жилах уже свернулась и выпала в осадок.
Нартай быстро повернулся от окна и настороженно взглянул на меня. И ещё что-то было странное в его взгляде, но что, я не понял, потому что это что-то мелькнуло и исчезло. Взгляд потух, а выражение лица стало безучастным. Он безразлично отвернулся к окну, натянув простыню до самого подбородка. А вот его приятель-омега вскочил со стула и остановил на мне испуганный взгляд.
- З-здрасьте! Вы его не ругайте. Я сейчас уйду, мне только нужно ему сказать два слова, и я сразу уйду. Пожалуйста!
- Хорошо. Подождите за дверью, - невозмутимо продолжил я, чем поверг в конкретный шок своих коллег, привыкших к моей нетерпимости, особенно если это касалось нарушения больничного режима. Они уже, верно, прикидывали, куда мог деться их цербер, и кто этот незнакомец, так мило предложивший невесть как пробравшемуся в святая святых злоумышленнику в давно нестиранной ветровке и грязных, растоптанных ботинках подождать (!) окончания обхода.
Любой из моих подчинённых боялся больше всего быть заподозренным в недобросовестном отношении к своим обязанностям. К последним относилось абсолютно всё, что я считал нужным туда отнести: на работе я был нуден, строг и непредсказуем. По сути, жизнедеятельностью стационара управлял я, а не главврач - Ильдар Равильевич Турсунбеков. Он был отличным администратором и умелым хозяйственником. Врачебной же деятельностью не занимался уже давно, перепоручив на мою ответственность всё, что касалось лечебного процесса, в том числе и контроль за всем медперсоналом больницы. А я в свою очередь установил здесь военный режим: всё должно выполняться быстро, чётко и неукоснительно.
