Сначала жизнь. История некроманта (СИ) - Кондаурова Елена (читать хорошую книгу txt) 📗
— Ты сам видел? — чуть подался вперед староста. — Руку на отсечение дать сможешь?
Тось растерялся. Руку на отсечение — это было серьезно. Так спрашивать сами боги заповедовали. Рассказывали, что бывали случаи, если человек, отвечая, хотя бы в слове ошибался, руку действительно отрубали, и никто за это потом не осуждал. Клятва есть клятва. Ему стало страшно.
— Ну, мы весь вечер разговаривали, потом пошли спать. Вернее, я пошел…. — он непонимающе огляделся. — А че случилось-то?
— Да говорил же я вам, видел я его! — встрял сидевший рядом со старостой дядька Фросий. Тось его хорошо знал, он был соседом дядьки Сегория с другой стороны. — Я по нужде вышел, смотрю, а он бродит, бродит по двору аки упырь неупокоенный! А потом, когда загорелось с одного боку, гляжу, он еще и дверь вилами подпер, чтоб не убежали, значит, ага!
— А ты-то чего тогда ждал? — спросил его кто-то из темноты, Тось не понял, кто. — Раз все так было, мог бы кого и на помощь позвать!
— А я и собирался! — окрысился дядька Фросий. — Только он еще бутыль с маслом таскал, сволочь! Я еще подумал, чего это он там поливает? Глазом не успел моргнуть, как уж все полыхало!
— Ладно, Фросий, тебя никто не обвиняет! — рыкнул староста. — А ты, Антосий, — обратился он куда-то в сторону, — так и будешь отпираться?
Тось обернулся и только сейчас увидел отца, стоявшего позади него. Его держали за локти два крепких молодых мужика, дядька Савр и дядька Никозий. До Тося постепенно начало доходить.
— Пап, — растерянно прошептал он, не в силах поверить в происходящее. — Пап, ты… как же так?
Отец посмотрел на него, но глаза в полутьме утонули в глазницах, совсем не видно, и устало сказал:
— Я не буду отпираться, Снасий. Я это сделал, — и торопливо добавил: — Прости, сын!
Староста удовлетворенно отодвинулся от стола.
— Ну раз сознался, значит, понимаешь, что тебя ждет! Так, ребята, давайте его ко мне в погреб, чтоб не утек до утра!
Отца куда-то повели, Тось побежал было следом, но его отпихнули, как щенка, пригрозив дать по шее, если не послушается, и он остался под навесом.
Постепенно народ разошелся по домам, а Тось еще долго сидел у стены на корточках, спрятав голову между коленей, пока совсем не замерз. Голова раскалывалась от боли, как будто по ней колотили молотком. Поняв, что если сейчас не вернется к себе, его труп завтра здесь найдут соседи, Тось встал и побрел домой.
На следующее утро отца должны были везти в Габицу, небольшой городок в тридцати верстах от Краишевки. Таков был порядок: там находился районный храм Правосудия, куда свозили преступников со всей округи. По закону без одобрения жрецов Веса-Правдолюбивого ни один приговор не должен был приводиться в исполнение. Во избежание ошибок и злоупотреблений. Говорили, что жрецы Веса обладают даром видеть людей насквозь и никогда не позволяют наказать невиновного или уйти от расплаты преступнику. Разумеется, с Тосевым отцом все это будет пустой формальностью. Все, и в первую очередь его сын, прекрасно понимали, что за поджог соседского дома и смерть троих человек меньше, чем виселицей, он не отделается. Тося уже просветили на этот счет добросердечные односельчане. Он бы им языки оторвал за такое добросердечие, если б смог.
Тось еще на рассвете пришел посмотреть, как отца будут увозить. Долго стоял, мозоля всем глаза, на улице напротив старостиного дома, но во двор так и не зашел. Наверное, его бы пустили к отцу, если бы он попросил, но Тось никого ни о чем не просил. С какой радости он должен тут унижаться? Да и вообще…. С чего он должен рваться к человеку, которому на него наплевать? Да, наплевать. Тось с горечью повторял про себя эти слова, когда сердце неожиданно начинало мягчеть, и ему страшно хотелось к отцу. Обнять, прижаться к единственному родному человеку на земле. Но он сам понимал, что это глупости. Эх, опять он возненавидел не того, кого нужно. Кто бы мог подумать, что отец, единственный человек в мире, который у него остался, так безжалостно всадит ему нож в спину. Лучше бы уж сразу убил, как убил мать, чем бросать вот так, на произвол судьбы. Губы у Тося дрожали, и он сердито сжимал их, чтобы никто не видел, как ему страшно. На него всегда было всем плевать, и отцу в особенности. С теми, на кого не плевать, так не поступают. Сам Тось с Мирой так ни за что бы не поступил. На что угодно пошел бы, но ее не бросил. У него в горле встал комок. Нету у него теперь Миры. Из-за отца, из-за матери, из-за дядьки Сегория и так не вовремя умершей тетки Фелисии. Нету, и никогда не будет. Он теперь всегда будет один. Один, как перст. Тось вздохнул. Головная боль накатывала волнами напополам с тошнотой, и он время от времени закрывал глаза, чтобы не свалиться прямо здесь, на потеху глазеющим на него деревенским. Это ничего, что он будет один, — утешал он себя, — это даже к лучшему. Ему никто не нужен. Никто не обманет, никто не предаст. Ведь верить никому нельзя, ни единому человеку на свете. Ну разве что Мире, но больше никому.
Через невысокий забор Тосю была хорошо видна суета в старостином дворе. Писарь дядька Хродий торопливо исправлял что-то в бумагах, то и дело поднося их старосте для одобрения. Дядька Снасий либо величаво кивал, соглашаясь с написанным, либо принимался костерить писаря на все корки, обзывая неучем и недотепой. На лавке сидели несколько молодых здоровых мужиков. Охрана, — понял Тось. Вокруг них важно, как петух, расхаживал главный свидетель дядька Фросий. Атмосфера в старостином дворе царила неуместно праздничная, что вызывало у самих участников некоторую неловкость, и они старались скрыть ее за преувеличенной суетой и энтузиазмом.
Тосю было противно на это смотреть. Конечно, они рады поехать в Габицу, рады оторваться от забот, рады поглазеть на город и почувствовать себя важными персонами, когда будут давать показания жрецам Правдолюбивого. Чего ж этому не радоваться? А то, что после их показаний на виселице задрыгает ногами живой человек, пусть сволочь и убийца, но все-таки живой, их не волнует.
У Тося снова ком застрял в горле. Когда-то Мира упрекала его, что он не видит разницу между живым и неживым. Даже пыталась объяснять, но он так до конца и не понял. А эти, которые понимают, которые такие добрые и милосердные, что дальше некуда, они вот теперь радуются. А Тось теперь этой разницы еще больше не понимал. Чем отличается живой отец от мертвого, если ему до сына, что так, что эдак, все равно никогда не было никакого дела? Тем, что пока может ходить туда-сюда, так это не отличие. Тось и сам, если захочет, может заставить его бродить сутками напролет, только толку с этого.
Чем дольше Тось смотрел на старосту и его окружение, на собравшуюся на улице толпу односельчан, тем больше его тошнило. Впервые он вдруг ясно увидел, что все они врут. Делают вид, что сочувствуют, что добрые и хорошие, а на самом деле втайне злобствуют и злорадствуют. Раньше он этого не замечал. Впрочем, после сегодняшней безумной ночи Тось так устал и перенервничал, что ему, наверное, и сам Хельф мог бы привидеться. Но Хельф его пожалел, а люди нет. Они как нарочно показывались ему с самой худшей стороны — глупцами, подлецами и лживыми уродами. Ни одного приятного или хотя бы симпатичного лица. Не лица, а живые, нет, не живые, просто двигающиеся куски мяса. Жующие, смеющиеся, болтающие. Отвратительные.
Вокруг бегали дети, совсем недавно Тось и сам причислял себя к ним, но сейчас между ними будто пролегла пропасть. Они были еще хуже, чем взрослые. Бегали вокруг, орали, как ненормальные, их визгливый смех рвал Тосю барабанные перепонки.
Он отлепился от забора, несколько деревянных шагов в сторону, и, слава богам, он больше не с ними. Нет, он лучше будет один, чем с ними. Только идиот может им доверять. Одному лучше.
Толпа на улице вдруг зашумела и зашевелилась, и Тось понял, что в старостином дворе наконец-то закончили собираться. Он чуть вернулся назад и вытянул шею, чтобы видеть, что происходит. Там два мужика-охранника как раз вывели из погреба отца и начали со всей серьезностью стягивать ему локти веревкой. Несмотря на подавленное настроение, Тось чуть не расхохотался. Вот идиоты, они что, всерьез опасаются, что однорукий калека попытается удрать? Да если бы отец хотел жить, он много чего мог бы сделать, чтобы после убийства матери его не поймали. Но он не сделал ничего, значит, плевать ему на жизнь. Ему смерть, наверное, сейчас слаще малины, как же, его там тетка Фелисия ждет не дождется. Да если его вдруг не захотят вешать, он же сам пойдет и повесится.
