Хана. Аннабель. Рэйвен. Алекс (сборник) - Оливер Лорен (хороший книги онлайн бесплатно .TXT) 📗
Купание, на которое меня водят раз в месяц, происходит в помещении без окон и зеркал — в каменном мешке со ржавыми лейками душа и без горячей воды. Теперь мою голову бреет стражница — прямо в камере. Пока она трудится, меня привязывают к тяжелому металлическому кольцу на двери. Но, глядя на Томаса, замечая, как его кожа обвисает, а волосы редеют, я могу предположить, что годы сделали со мной.
Итак, Томас молча вручает мне чистую смену белья. Он никогда не говорит — во всяком случае, вслух. Я понимаю его: Томас не хочет рисковать. Но на мгновение наши глаза встречаются, и мы безмолвно общаемся.
И все заканчивается. Томас разворачивается и захлопывает дверь.
Я встаю и подхожу к койке. Руки мои дрожат, когда я разворачиваю простыню. Внутри у нее тщательно спрятана наволочка. Несомненно, она украдена у другого надзирателя.
Время — вот настоящее испытание на терпение. Так оно и тянется. Ориентиром является простыня. Белье, которое пропадает и которое никто не ищет. Кстати, его можно разорвать на полосы, скрутить, сплести воедино.
Я лезу в наволочку. На самом дне обнаруживается крохотный клочок бумаги, тоже аккуратно сложенный, с единственным указанием от Томаса: «Пока нет».
Я ощущаю разочарование физически. Во рту появляется горечь, желудок словно переполняет жидкость. Еще один месяц ожидания. Я знаю, что мне следовало бы испытать облегчение. Моя самодельная веревка пока слишком коротка, с ней мне придется падать с десятифутовой высоты в реку Презампскот. Я могу соскользнуть, подвернуть ногу или сломать что-нибудь, закричать.
Чтобы не думать о новых тридцати днях в камере, я опускаюсь на четвереньки и лезу под кровать. Нащупываю дырку в матрасе величиной с кулак. Обычно я вытаскиваю оттуда искусственный наполнитель, который использую вместо туалетной бумаги. Ночной горшок вообще-то не простаивает: я блюю в него, когда меня постигает лихорадка. Но сейчас я запускаю руку в свернутые мной кольца и тяну их на себя. Понемногу, дюйм за дюймом я достаю украденное белье. Оно — разорванное и сплетенное, вполне крепкое, чтобы выдержать мой вес. В веревке почти сорок футов.
Остаток вечера я трачу на то, чтобы при помощи затупившейся булавки-кинжала протыкать ткань и проделывать в ней дырки. Торопиться незачем.
Здесь больше нечем заняться.
Когда я получаю дневную норму пищи, моя работа завершена. Веревку я запихала в тайное отверстие. Это своего рода обратное рождение. Ем я медленно, не чувствуя вкуса, — наверное, так даже лучше. Я ложусь на койку, до того, как свет без предупреждения отключают. Повсюду начинаются хныканье, бормотание и иногда вскрики, когда кем-то овладевает кошмар — или узник просыпается после хорошего сна и понимает, что он по-прежнему здесь. Странно, но я привыкла воспринимать ночные звуки как нечто успокаивающее.
В конце концов сознание подбрасывает мне воспоминания о Лине, а потом — картины моря. И я засыпаю.
Тогда
Прежде не существовало сопротивления. Никто не сознавал, что мы должны бороться. Нам обещали покой и счастье, избавление от нестабильности и беспорядка. Путь и место для всех и каждого. Люди толпами шли на исцеление, как некогда в церковь. Улицы были обклеены плакатами, указывающими дорогу в светлое будущее. Основная приманка — работа и брак, подходящие вам, как перчатки.
А дышать понемногу становилось все труднее.
Но тогда существовал андеграунд. Работали Мозговые лавки, и любого могли снабдить фальшивыми документами за разумную цену. Кто угодно мог добыть билет на междугородний автобус, а кое-кто сдавал в аренду свой подвал в качестве убежища. В Бостоне я останавливалась в таком закуте у пожилой пары по фамилии Уоллесы. Они не были исцелены. Когда процедура стала обязательной, они не проходили по возрасту. Уоллесам позволили умереть спокойно, в любви. Или, точнее, им должны были разрешить нечто подобное. По слухам, несколько лет спустя их арестовали за предоставление приюта беглецам и последние годы своей жизни Уоллесы провели в тюрьме.
Тех, кто не принимал условия, выкидывали вон.
Зря я стащила его бумажник. Но в том и проблема с любовью — она воздействует на тебя, сопротивляется твоим попыткам контролировать происходящее. Вот почему она так пугает законотворцев. Это чувство не подчиняется никаким законам, кроме собственных.
Ее боялись всегда.
В подвал я проскальзывала из переулка между домом Уоллесов и коттеджем их соседей. Двери были замаскированы кучей хлама. Я старательно огибала ее всякий раз, когда выбиралась из укрытия. Лестница вела в большую комнату без отделки: матрасы на полу, дикая мешанина одежды и унитаз с раковиной. Приватность обеспечивала складная ширма. Потолок пересекали металлические и пластиковые трубы и провода, казалось, будто наверху располагается гигантский кишечник. Помещение было неприглядным и холодным, в нем воняло грязными носками — но я любила его. За недолгое время, проведенное там, я обрела двух хороших друзей. Миша свел меня с Роулз и пытался добыть для меня фальшивые документы, а Стеф научил меня шарить по карманам и показал наилучшие места для этого промысла.
Так я и узнала имя человека, за которого выйду замуж: я украла у него бумажник. Легкое прикосновение, моя рука, скользнувшая по его груди, мимолетный контакт — все крайне просто.
Мне следовало выбросить кошелек, оставить себе только наличные. Но любовь сделала меня глупой, любопытной и беспечной. Поэтому, добежав до подвала, я разложила все содержимое на своем матрасе. Я жадно пожирала его взглядом, смотрела на него, как ювелир на бриллианты. Удостоверение личности: безупречное, с напечатанным именем: «Конрад Хэлоуэй». Кредитная карточка — золотая, выпущенная Национальным банком. Карточка лояльности из Бостон-Бин с тремя штампами. Копия медицинского сертификата: парня исцелили ровно шесть месяцев назад. Сорок три доллара — целое состояние для меня.
И еще — серебряная булавка в виде кинжала. Владелец засунул ее в одно из пустых отделений, и она слегка оттопыривала кожу бумажника.
Сейчас
Спустя три дня после того, как Томас принес мне очередную записку, он заявляется снова. Томас открывает дверь, входит в камеру, надевает на меня наручники и рывком поднимает на ноги.
— За мной! — командует он.
— Куда? — интересуюсь я.
— Никаких вопросов! — говорит он демонстративно-громким голосом.
Томас грубо толкает меня к двери и выводит в узкий коридор. Камеры слежения мигают, как красные глазки.
Он хватает меня за запястья и дергает вперед. Плечи словно обжигает. На миг меня пронзает страх. Я слишком слабая! Как я буду справляться одна в Диких землях?
— Что я натворила? — спрашиваю я его.
— Дышала! — рявкает Томас и толкает меня. — Молчать!
В одном конце коридора расположен выход в другие отделения, в противоположном — Бак. Это — просто камера, крошечная, неиспользуемая и пустая, если не считать ржавого металлического кольца на потолке. Если кто-нибудь чересчур шумит или создает проблемы, его запихивают в Бак и привязывают к кольцу. Затем избивают, поливают из шланга или оставляют на несколько дней в абсолютной темноте. Но шланг хуже всего: ледяная вода хлещет, как безумная, и в результате тело покрывается синяками.
Томас делает все в точности, как полагается. Он быстро приковывает меня наручниками. На секунду, когда он тянется вверх у меня над головой, я чувствую его дыхание, пахнущее кофе.
У меня внезапно скручивает желудок от боли. Томас принадлежит к иному миру. Там есть автобусные остановки, работающие допоздна магазинчики, долгие летние дни, проливные дожди и зимние костры.
Я ненавижу его.
Заперев дверь, Томас поворачивается ко мне.
— У нас мало времени, поэтому слушай внимательно, — отчеканивает он.
Моя ненависть тут же улетучивается, сменившись нахлынувшими чувствами. Щуплый Томас, парнишка, который частенько слонялся вокруг нашего дома. Тогда он старательно притворялся, будто читает. Как он превратился в пухлого мужчину с прилизанными волосами и с морщинистым лицом?
