Человеческое и для людей (СИ) - Тихоходова Яна (читаем бесплатно книги полностью .txt) 📗
(Немного легче — в целом. Дышать — легче значительно.).
Портили картину лишь тёмно-русые волосы и карие глаза, которые были и скучными, и вообще-то хорошо гармонирующими друг с другом. Нужно будет покраситься как-нибудь… равно нелепо, но это — потом.
Иветта вернулась на кухню, неторопливо выпила остывший кофе, привела в порядок брови и ногти, немного подкрасила веки, надела строгие чёрные туфли, — финальный, так сказать, штрих — поставила защитные стены и закрыла за собой дверь.
***
Она шла обратно к Университету по Дороге Восточного Ветра, по острову, продолжающему висеть в небе, по городу, в котором ничего не изменилось: всё также не было руин и не было на улицах — людей.
***
Покои Хранителя располагались в центральном корпусе Университета, и не было на Каденвере точки — выше этой. И никогда не будет: не строят на Островах зданий, обгоняющих их сердца в стремлении к небесам. Говорят, покои Хранителя являются апогеем Университетов и в прямом смысле, и в переносном — Иветта не знала, правда это или нет, потому что никогда в них не была.
А вот в кабинете Хранителя, находившемся гораздо ниже, лишь на сороковом ярусе, была неоднократно, и теперь стояла перед — до боли — знакомой дверью: высокой, «деревянной», пепельной, украшенной золотыми символами основных известных жестов.
Порталы не работали, поэтому пришлось воспользоваться подъёмником — встречавшиеся на пути собратья-студенты исподтишка косились, но в целом не особо реагировали: в конце концов, человек ведь волен одеваться, как ему заблагорассудится. Иветта не причиняла никому вреда и не нарушала никаких правил, она просто…
(Как известно, каждый сходит с ума — по-своему.).
Ей просто нужно было прекратить тянуть время.
Она вдохнула. Выдохнула. Прикоснулась к плите обращения. Услышала приглушённое, искажённое магией «Войдите», вдохнула и выдохнула ещё раз — и сделала именно это.
Кабинет Хранителя… изменился только в мелочах.
Он был круглым; правую дугу стены занимали стеллажи с книгами, левую — они же, но посередине имелся зазор, вмещающий камин, перед которым стоял маленький столик, окружённый комплектом из двух низких кресел и дивана. Весь он был создан из какого-то не существующего в реальности материала: кофейного и мягкого, как… доброжелательное болото — Иветта не впервые встречала мебель, в которой не сидишь, а тонешь, но эта затягивала как-то особенно.
Ровно в середине кабинета стоял массивный и внушительный стол из тёмного «дерева», — а может, и вправду дерева — а за ним располагалось высокое и широкое окно с изящными «серебряными» рамой и переплётами. Иветта помнила, как удивилась, увидев его в первый раз: она ожидала, что в кабинете Хранителя оконный проём будет занимать какой-нибудь величественный, сложный и невероятно красивый витраж, демонстрирующий что-то, связанное с магической наукой, но нет. Занимало его — обычное чистое стекло.
(И очень странным казалось расположение стола: получалось, что Хранитель сидит к окну спиной, а это ведь не больно-то практично. Кто принял подобное решение и зачем?).
Изменился цвет оконных штор: раньше они были светло-серыми, а стали — тёмно-серыми (видимо, потому что кресло Хранителя занимала Печаль, а не Отчаяние). Не горела лампа на столе, а ведь пасмурными вечерами — такими, как этот — она горела всегда, но, возможно, Хэйс был привычен к полумраку, и ему хватало светильников, прикреплённых к стеллажам. Не горел камин.
Однако перед столом, как и прежде, стояли два кресла: повёрнутые к Хранителю и располагающиеся на некотором расстоянии друг от друга, они — обитые тёмно-каштановым «бархатом», с высокими спинками и широкими подлокотниками — были гораздо более строгими, чем «каминные», но всё равно удобными.
Иветта прошла вперёд и в нерешительности остановилась. Ей… не предложили сесть.
У неё на родине — в Ирелии, Союзе Вольных Городов, презирающем условности и усложнения — уважение выражалось улыбкой, добрым словом и протянутой рукой. В Кареде было достаточно глубокого поклона с ладонями, прижатыми к сердцу; в Серде — полупоклона с ладонями, прижатыми к бёдрам, в Лекене — ритуальной фразы «Сиятельно и благословенно присутствие ваше»…
Условности и усложнения в нынешнем, тринадцатом — без восьми лет четырнадцатом — веке от Исхода Создателей не любил почти весь мир, но ключевым словом здесь было «почти». Хэйс мог быть родом из страны, где при встрече с первыми среди равных садиться по своей воле, без их позволения, считалось невежливым.
Из страны — или из времени.
Наверное, лучше было остаться стоять — к тому же, это позволяло не приближаться к столу.
(Этельберт Хэйс. Очень… нейтральное — и далеко не факт, что настоящее — имя. Ангала? Серда? Олеанна? Хегран?).
Он, кстати, — кто бы мог подумать! — за прошедшую декаду не изменился вообще. Всё те же длинные седые волосы, сопровождающие неопределяемый возраст, всё тот же крупный нос, узкие губы, чересчур светлые глаза и скулы и линия челюсти, которыми можно было резать.
Он сидел с прямой спиной, подавшись вперёд и положив на стол сцепленные в замок руки, и смотрел на Иветту неотрывно и бесстрастно. И наконец сказал:
— Иветта Герарди.
Это… не было вопросом, но она всё равно ответила:
— Да, — и почти сразу же добавила: — Ваше преподобие.
Она отказывалась называть его Хранителем.
— Родственница Вэнны Герарди?
А вот это уже вопросом было, и Иветта выпрямилась резко и рефлекторно, потому что…
— Да, ваше преподобие. Дочь.
…она любила и безгранично уважала свою маму. К ней невозможно было относиться иначе, от неё (пусть и не зная этого — именно от неё) был без ума весь мир, и она честно заслужила каждую похвалу в свой адрес и песню — в свою честь.
Она была бесконечно талантлива. Поразительно трудолюбива. И неимоверна требовательна к результату своей работы.
У Иветты Герарди было… много недостатков — много слабостей и очень мало сильных сторон, но она всё же являлась дочерью Вэнны Герарди.
Позорить которую было кощунством.
Этельберт Хэйс молчал, и смотрел, и молчал, а затем наконец проговорил:
— Ходят слухи, что вы с Хранителем Крауссом были… близки.
И Иветте пришлось спрятать руки за спину, потому что невыносимым было желание выразить разрушающее намерение.
Как он смеет?
Как. Он. Смеет?
Да, подобные слухи ходили уже очень долго и правдой не были никогда, но даже если бы и были — по какому праву он лез в личную жизнь взрослых людей; какой наглостью нужно обладать, чтобы, будучи им, спрашивать о том, любил ли Себастьян Краусс кого-то или нет, вообще заикаться об этом человеке, копаться — в его чувствах, трепать — его имя?..
Спокойно. Без истерик. Без глупостей. Вдохнуть, выдохнуть, держать лицо.
Буквально. Держать. Лицо.
«Держать лицо», даже если оно начинало ощущаться чем-то чужеродным: насыпью камня, слоем железа или маской посмертия.
— Мы только разговаривали. Ваше преподобие.
— О вашей матери?
«Да при чём здесь?!.»
Вот как раз Себастьяна Краусса её мама не интересовала и интересовать не могла, потому что он, как и все люди, кроме редчайших исключений (и проклятых Приближённых), не был… осведомлён об обстоятельствах, которые его бы ею заинтересовали.
Себастьяну Крауссу была интересна именно Иветта Герарди со всем её малым — в сравнении — жизненным опытом, не особо впечатляющими умениями и зачастую неловкими мыслями.
(И он не раз объяснял почему, не раз тепло отзывался о её словах и увлечениях, и всё же, всё же…).
— Нет, ваше преподобие. Не о моей матери.
— А о чём?
«А твоё какое дело, печальная ты сволочь, серый ты выродок, да чтобы Всепоглощающее Ничто пожрало тебя, переварило и выплюнуло то, что останется, в лицо твоему Архонту…»
— О мире. Магии. Моём хобби. Обо всём.
