В твоем октябре (СИ) - "Ver Олли" (читаемые книги читать онлайн бесплатно полные TXT) 📗
– Кофе нальешь?
– Я вдоволь назаботилась о тебе вчера. Давай-ка сам.
Тонкий серп улыбки, и он идет к кофемашине, зевая и потягиваясь, и пока он возится с утренним кофе, я выдыхаю – у меня ладони взмокли. Не отрываю глаз от тонкого тела, ленивых движений, и удивляюсь себе – если он пугает меня, что я тут делаю? Никто же не держит, более того, никто не расстроится, уйди я прямо сейчас. Он оборачивается и бросает на меня быстрый взгляд. Или расстроится? Гадание на кофейной гуще еще никто не отменял, но негоже взрослой даме уповать на осадок напитка в кружке. Рок, судьба, предназначение – вес это прекрасно смотрится на страницах романов, а мне во всем этом существовать. Кофемашина перемалывает зерна – я слушаю, как работают жернова, а следом высокие давление и температура рождают неповторимый аромат, разносящийся по кухне. Мой кофе уже остыл, запах едва уловим, а этот – новый, свежий, яркий, сочный и такой глубокий. Осень преподнесла мне удивительный подарок. Смотрю на свой телефон – там несколько пропущенных звонков с работы – очевидно, я уволена. Как-то очень невовремя. Вот неделей позже… Я улыбнулась. Похоже, я обломаю зубы о такой орешек. Хм… Да здравствуют поломанные зубы!
– А тебе никогда не хотелось? – он поворачивается ко мне.
Смотрю на него, на кружку в его руках:
– Не хотелось чего?
Мой взгляд бегает от его глаз, к его рукам, по тонкой струйке пара из кружки поднимается к губам и снова всматривается в глаза – они смотрят на меня, словно вчерашнее не должно было меня шокировать. Забавно, но я, в общем-то, и не шокирована. Заинтригована – ближе, но даже это не совсем то слово, что способно отразить происходящее.
– Сделать то же, что я вчера? – говорит он и делает глоток, поджимает обожженные губы, облизывает их, а я смакую каждое движение его тела. Интрига жаждет острых углов, неожиданных действий и внезапных поворотов сюжета, ну а я… я наслаждаюсь тонким послевкусием урагана, которым пропитано это спокойное утро. Я – словно выживший в кораблекрушении, и плавая не деревянном плоту, оглядывая то, что осталось от корабля, чувствую, что моя жизнь обрела новую ценность, пройдя по тонкому лезвию смерти.
– Напиться до скотского состояния? – говорю я и опускаю нос в кружку, делая большой глоток.
За моей спиной что-то взрывается – внезапно и очень громко.
Я подскакиваю и оборачиваюсь назад – на противоположной стене расцвело огромное, кофейно-коричневое пятно, которое начинает терять округлые формы и сползать вниз тонкими струйками кофе. Остатки кружки на полу возле стены.
Оборачиваюсь:
– Ты в своем уме? – это все, что успел сгенерировать мой мозг. Руки тут же задрожали. Несильно, и шок очень быстро переходит в возбуждение. Но не страх.
– Вроде уже выяснили, что нет, – голос тихий, с тонкими нотками ярости. – Зачем ты убрала мой погром? – машет он теперь уже пустыми руками. – Кто тебя просил? – его ярость медленно набирает обороты. Мои пальцы трясутся, его взгляд вонзился в меня. – Зачем тебе порядок?
– Из соображений безопасности, – тихо отвечаю я.
– Каких именно? Чем тебе помешал сломанный стул?
– Два.
– Да какая разница? – кричит он.
– Тут щепки валялись по всей кухне, – я тоже начинаю кричать, но мне от этого только хуже становится.
– За ножки переживаешь? – вот теперь он по-настоящему злится.
– Да! – рявкаю в ответ.
– Надень тапочки, а еще лучше… – тут он подбегает к столу, хватает мою кружку – та делает крутое пике и со звоном разлетается о деревянный пол – десятки мелких осколков поднимаются в воздух сверкающей волной. Они рассыпаются по полу, а меня пробивает самая настоящая дрожь. Он хватает меня за руку и тащит за собой – мы подбегаем к кухонному гарнитуру, он открывает шкафы и тумбы, он достает кружки, тарелки, фужеры из тонкого стекла. Вручает мне один из них, и я вижу, что его тоже трясет – тонкие пальцы – ходуном, дыхание рваное, судорожное, взгляд мечется по моему лицу:
– Ломать тоже нужно уметь, – говорит он. – Все думают, что только строить – великое искусство. Но ломать – искусство не менее великое! Знать, где надломить, знать, когда и как – вот что не менее важно. В мире, где каждый хочет творить, должны быть люди, умеющие разрушать. Бросай!
Я смотрю на него, на изящный, узкий фужер для шампанского и мотаю головой:
– Нет.
– Бросай! – кричит он на меня. – Учись! Учись ломать вещи, бить посуду, бросать людей! Это важно!
– Зачем? Для чего?
Тут он выхватывает бокал из моих рук и швыряет – стекло летит через всю кухню и взрывается осколками рядом с кофейным пятном.
– Это, – быстрое дыхание, горящие глаза, – дает возможность понять истинную ценность! То, на что не поднимется рука – истинная ценность! То, над чем плачешь и пытаешься собрать осколки – истинная ценность!
– В том то и дело! – кричу в ответ. – Как собрать то, что было ценно? Оно разбито, и уже не спасти…
– Зато теперь ты точно знаешь, какова была истинная ценность, – его голос опускается до еле слышного шепота. – Может быть, если судьба сжалится, если тебе повезет вновь… – он замолкает, яростно мотает головой и закрывает глаза, словно отгоняет мучительное видение, а затем. – В мире, где полно барахла, в мире, заваленном ненужными вещами, люди совершенно разучились понимать суть. А нужно уметь! Уметь отличать важное от второстепенного, улавливать и извлекать суть вещей. Мы видим ценность лишь тогда, когда вещь разбита.
Он берет еще один фужер, протягивает мне, смотрит мне в глаза:
– Никто не корпел над этим, никто не вложил в это часть души. Это – штампованный заводской товар. Ты точно не будешь оплакивать его, так сделай то, что я прошу.
– Зачем? – я слышу свой голос, и отчего-то он ломается, плывет, в нем отчетливо слышна подступающая истерика. – Чего ты хочешь от меня?
– Разбить, – говорит он и шагает мне навстречу. – Хочу узнать, буду ли я оплакивать то, что останется от тебя?
– Ублюдок! – кричу я и со всей силы бросаю фужер об пол. Тонкий звон, брызги стекла, и я плачу – в одно мгновение, в одну сотую долю секунды мне становится больно и хорошо – страх, горечь, обиды, фобии, ночные кошмары, прокисшие амбиции, заброшенные мечты – все разлетелось хрусталем, взорвалось фейерверком стекла и рассыпалось градом фальшивых бриллиантов. К чертям собачьим! Моя работа – не моя – я уволена и не жалею об этом. Мой единственный близкий мужчина, тот, что был гораздо старше меня, тот, что любил меня и тот, кого я бросила, потакая чужим предрассудкам – он был важен, он был ценнее всех. Он любил меня, а я дешево разменяла его любовь. Я хватаю первое, что попадается мне под руку и швыряю об пол – тарелка разлетается на несколько крупных и сотню мелких осколков. Я плачу – плачу оттого, что больше не могу прикоснуться к нему. И никогда больше не смогу.
Мы видим ценность лишь тогда, когда вещь разбита.
Бокалы, чашки, кружки, тонкие блюдца, массивные плошки, прозрачные фужеры – все летит в воздух, разбивается о стены и пол, рассыпаясь градом бесполезного стекла и фарфора. Женя кричит, радостно вопит и хохочет – его смех иссушает мои слёзы – прошлого не спасти, прошлое осталось далеко позади и даже осколков уже не найти, а потому я смеюсь вместе с ним. Бокал за бокалом, тарелка за тарелкой, пол покрывается битым стеклом. Мы смеемся, колотим посуду, и каждый из нас оплакивает что-то свое. Звон и смех – все больше осколков на полу, и они сверкают, искрятся в лучах утреннего солнца – бриллианты разбитого прошлого. Так красиво. Я смотрю, как он шагает вперед, как его ноги наступают на сверкающий хрусталь и замолкаю. Он тоже больше не смеется, не кричит – он задумчиво шагает по острым лезвиям. Я заворожено смотрю, как легким перышком скользит его тело над битым стеклом – легкий, невесомый, неповторимый. Он поворачивается ко мне:
– А ты будешь оплакивать меня, когда я разобьюсь?
Его глаза блестят, они сверкают зеленым хрусталем, и я представляю их разбитыми на миллиарды крошечных осколков – буду ли я плакать? Буду ли собирать то, что от него останется, проклиная себя за то, что не сумела удержать?
