Государева невеста - Арсеньева Елена (книги регистрация онлайн TXT) 📗

В углу послышался тихий стон. Савка-то, он и забыл!.. С трудом поднялся, доковылял до угла, встал на деревянные, негнущиеся колени. Оказывается, спастись от смерти – всего полдела. Надо еще свыкнуться с тем, что живешь.

Первое опьянение радостью прошло – наступило холодное оцепенение, как расплата за удачу. Он приподнял Савку, прислонил к стене, положил одно мокрое полотенце ему на лоб, другое на грудь и сидел теперь рядом, пристально наблюдая, как синеватая бледность сползает с лица Савки, оно приобретает живые краски, дыхание становится ровнее.

– Скоро очнется, – сказал кто-то совсем рядом, и князь Федор недоумевающе покосился.

Перед ним была Сиверга.

…Она слегка улыбнулась измученному князю, а сама так и шарила глазами по хижине, и ноздри ее маленького носа раздувались, втягивая запахи.

Федор подумал, что ее насторожил незнакомый запах мяты, однако Сиверга на него не обратила ни малейшего внимания: запах распаленных ненавистью мужских тел волновал ее до самых глубин естества! Запах страстной ненависти, близкой смерти… Здесь двое мужчин только что стояли лицом к лицу, а когда двое мужчин желают убить друг друга, почти всегда в деле замешана женщина.

Сиверга хотела быть этой женщиной, но они схватились из-за другой, и нестерпимая ревность терзала ей сердце.

– Что ж ты отпустил его? Или он тебя осилил? – спросила презрительно, однако князь Федор взглянул на нее без стыда:

– Судьба нас обоих осилила нынче… мы теперь снова равны. Теперь опять начинается бой до победы – его ли, моей – богу ведомо!

– Богу богово, – сказала Сиверга, и Федор невольно улыбнулся: так странно прозвучало это расхожее выражение из уст туземки. – Но я – тудин, я помогу, хочешь?

– Как это? – нахмурился князь сердито. – На ловчую яму Бахтияра наведешь? В болотину заманишь, комарьем до смерти заешь? С тебя станется!

– Нет, зачем так? – обиженно передернула плечами Сиверга. – Это-то любой шаман сможет. Да и ведь я вижу: у тебя руки горят, так хочется сразиться с Бахтияром.

– Хочется! – радостно согласился князь Федор. – Я б с ним каждый день бился-ратился!

– Можно, – кивнула Сиверга. – Это просто. Буду каждый день приводить к тебе тень его, пока все восемь десятков теней его злого духа Городо ты не одолеешь. А с последней тенью и сам враг твой сгинет!

Князь Федор глядел на Сивергу, вытаращив глаза. Много он чего здесь навидался-наслушался, уж, казалось бы, ко всему привыкнуть пора, ко всякой шуточке этой тудин, а поди ж ты – и его оторопь взяла от изумления!

– Ну уж нет! – едва обрел дар речи выкрикнуть возмущенно. – Бахтияр – мой! Ежели нас яд не взял, значит, судьба нам такая: один от руки другого погибнет. И ты в это дело мешаться не смей. Поняла?

– Понятно, что ж! – дернула плечиком Сиверга. – Как хочешь. Пускай и собаки в покое будут. – Она усмехнулась – да и ахнула, увидев искаженные внезапным ужасом глаза князя, его оцепенелый взор: – Что ты? Что ты?

Руки его были ледяными, Сиверга прижала их к груди, силясь отогреть, но он остался безучастен, словно и не заметил, как горячи, пышны, упруги груди под тонкой тканью, как напряглись, налились они, ожидая его ласки…

– Да что с тобой?! – выкрикнула сердито, даже ногой топнула, но Федор не повернул головы.

«Яд нас не взял… яд нас не взял…» – звенело, ухало в голове, и страшное подозрение сковало его покрепче столбняка. Да, их с Бахтияром яд не взял, но ведь Экзили – он помнил, он твердо помнил это! – там, в подвальчике, на улице Сент-Оноре, дважды нарочно предупредил покупателя, что пробки надо завинчивать чрезвычайно крепко, ведь яд легок и летуч. Прежде чем отравить венец королевы Марго, он ни разу не открывал бутылочки. Что, если на Меншикова яд все же оказал свое пагубное действие, а за последующий год просто-напросто испарился? Что, если он все же виновен?

Кто-то тряс его… Князь Федор с трудом прорвался сквозь оцепенение, поднял голову.

Сиверга. Стоит перед ним на коленях, силится заглянуть в лицо, твердит:

– Очнись! Что с тобой? Очнись!

Князь Федор вяло поднял ресницы – и глаза Сиверги впились в его взор, как пиявицы, вонзились, словно острые ножи, вплелись незримыми путами в мысли, как ересивая трава [74] оплетает пшеницу.

Множество мгновенных картин со страшной скоростью замелькало в голове князя Федора, и каждая была ярче вспышки пламени, и каждая обжигала память.

Вот Экзили повернул свое лукавое, черное, орлиное – нет, дьявольское лицо к молчаливому покупателю, передавая ему тяжелый ларец: «Prenez garde, monsieur!» [75] Он увидел себя, затаившего дыхание, чтобы не вдохнуть ядовитых испарений, и отмеряющего по каплям раствор на шелковый комочек, спрятанный в венце многострадальной Маргариты Наваррской. Он увидел Меншикова, сердито закусившего венец, – и Марию, влюбленную, ревнивую, страстную… Чудилось, весь этот многострадальный год сложился во множество многоцветных картинок, стройным, неведомым образом сделавшихся зримыми и понятными Сиверге. Князь Федор мог бы поклясться, что она знает теперь все, что знает о случившемся он, ибо из ее глаз на него глядели то лживые глаза Экзили, то лукавые и в то же время такие простодушные – Меншикова, и Бахтияр глядел на него со жгучей ненавистью… Он сморгнул – да нет, что это ударило в голову? Сиверга глядит на него своими длинными, узкими проницательными глазами, бормочет:

– Все видит Око Земли, знает все!

Она провела по его голове, ласково запуталась пальцами в светлых прядях и, как в прошлый раз, выдернула несколько волосков. Подошла к дупельке в углу, повела волосками по воде, оглянулась через плечо на князя Федора – словно позвала взглядом. Он приблизился, опасливо и в то же время с надеждой глянул в темную глубину, думая, что сейчас увидит Машу, и страдая оттого, что опять лежит на пути к ней сомнение и раскаяние… и отшатнулся: молнии мелькали перед ним, словно решетка, а за этой оградой была другая – из черных туч, но постепенно обе преграды раздвинулись, и, к своему величайшему удивлению, князь Федор увидел тот самый подвальчик на улице Сент-Оноре, в котором сторговался с Экзили. Зловещий итальянец теперь был один и с довольной улыбкою пересчитывал на столе под свечой золотые монеты, вытрясая их понемножку из туго набитого черного бархатного кошеля, расшитого серебряной нитью.