Последнее лето - Арсеньева Елена (читать книги без сокращений .txt) 📗
Подносит с улыбкой:
– Пену извольте сдуть, ваше благородие, чтобы вкус не испортить!
У него уже есть постоянные прикупатели – двое или трое работяг, которые копают на углу улицы какую-то канавку: неспешно разбивают щебенку, сидя на земле, медленно копают, изгваздав деревянный тротуар глиною; чистильщик сапог, пристроившийся уж совсем близко к площади, хоть раз в день, да бросит свои «Чистим-блестим!», чтобы напиться квасу. Еще разносчики забредают со своими лотками, висящими на веревочных или кожаных ремнях на шее, или с корзинами на головах (под корзины подложен матерчатый, ватой набитый «бублик», чтобы стояла ловчее на макушке). Жители окрестных домов, конечно, тоже приходят, пьют... Забавно: у каждого жена умеет свой квас заводить, а к будке все же идут. Чужое всегда вкуснее, это точно!
Подходит иногда к будочке и Поликарп Матвеевич Матрехин. Подходит, пьет кружку, потом другую... Потом вдруг начинает мелко хихикать:
– Ну и мошенник же ты! Ну и обманщик! Ну и шулер!
– Пошто срамите, ваше благородие? – косится квасник. – Почему это я шулер?
От обиды у него даже лицо бледнеет. А Матрехин хохочет:
– Конечно! Кто ж ты еще есть, с такой кружкой?! Ты на нее посмотри!
На первый взгляд кружка как кружка, однако присмотрись внимательней – и увидишь, что дно у нее жульнически-толстое, чуть ли не на половину высоты.
Квасник опасливо косится на Матрехина, потом видит смех в его глазах и понимает, что этот веселый одноглазый старик его не выдаст. Ну что ж, теперь можно и самому улыбнуться:
– Да ну, кружка как кружка! Не нравится – приходи со своей, в домашнюю налью и спорить не стану. Еще и померимся, какая поместительней. Только ты меня попусту не срами, ваше благородие. Может, я, конечно, и мошенник, может, и обманщик, но не шулер, точно тебе говорю!
Матрехин веселится:
– Ну и ладно, хватает тут и без тебя шулеров. Но обманщик точно?
– Обманщик, как есть обманщик! – покорно кивает картузом квасник...
Войди горничная минутой раньше, дело могло бы плохо кончиться!
Лидия едва успела вскочить с постели и одернуть платье. Бориска, благодаря острому слуху которого они не были пойманы на месте преступления (ну да, ведь прелюбодеяние является преступлением), поддернул штаны, блеснул на Лидию жадными насмешливыми глазами и рванул балконную дверь. Она была неплотно прикрыта – Бориска всегда старался оставить путь для отступления, и вот он уже на балконе, выходящем в густую, к самому дому подступившую рощу. Через мгновение он вскочил на перила, еще через мгновение перескочил на старую раскидистую березу, повис на одной руке, махнул Лидии другой – она только вздохнула, не то испуганно, не то восторженно, – и канул в сплетении ветвей. А она поспешно затворила балконную дверь и даже успела присесть к зеркалу, как заглянула горничная:
– Барыня, к вам господин... вот карточку прислали.
Лидия взглянула:
– Аверьянов? Игнатий Тихонович? Боже мой, проси в гостиную.
На голове у нее... Ладно, две минуты гость подождет.
– Маша, шпильки дай, я тут прилегла было отдохнуть... Растрепалась, видишь?
Что за неожиданный визит? К Никите? К ней? Не о прошлом ли поговорить? Да ну, глупости, Аверьянов и не глядел на Лидусю тогда, в те далекие годы. Все, как нанятые, пялились на Эвочку!
Надо вести себя естественней. Как бы там ни было, самого опасного – про Бориску, про то, как Лидия дрожит, стонет и плачет от счастья рядом с ним, – не знает никто на свете.
– Здравствуйте, Игнатий Тихонович! – Лидия сбежала по лестнице, пристально всматриваясь в лицо посетителя.
Ох ты, да он совсем больной, совсем... Похоже, не помогла ему московская клиника.
– Я рада вас видеть, искренне рада. Наше знакомство произошло при таких ужасных обстоятельствах, но все же я его с удовольствием возобновлю. Вы, видимо, к Никите Ильичу? А его, к сожалению, нет, он водит по заводу представителей акционеров...
Она болтала, улыбалась, играла глазами... Ей было беспокойно. Нет, не только потому, что ее чуть не застали под любовником. Что-то еще было в глазах Аверьянова... Упрек, что ли?
Совесть у нее нечиста или кажется ей? Или не кажется? Или это тот упрек, который всякий умирающий вправе выказать тому, кто остается жить...
– Нет, я к вам, Лидия Николаевна, – проговорил Аверьянов. – Лично к вам... Простите, если обойдусь без необходимых реверансов, а сразу перейду к делу. Времени у меня маловато, да... – При этом он взглянул на большие часы, стоявшие в углу гостиной, однако Лидия сразу поняла, что не о таком времени идет речь. Не просто о минутах или часах, а о времени жизни.
– Я слушаю вас, Игнатий Тихонович.
– Вы тогда в банке поняли, что я вас сразу узнал? – проговорил Аверьянов. Но Лидия, которой храбрости – или наглости, что иногда одно и то же – было не занимать, не покачнулась, не ахнула, не принялась испускать пошлые восклицания или задавать глупые, ненужные вопросы. Она только улыбнулась, прищурив глаза:
– Мне показалось, что узнали. Но ведь прошло столько лет... Да и тогда, раньше, помнится мне, виделись мы не часто.
– Что и говорить, – кивнул Аверьянов. – Не часто! Хотя я-то готов был видеться с вами хоть каждый день.
Лидия повела недоуменно бровями, но не опустилась до вопроса. Да и надобности в том не было – Аверьянов сам же и объяснил все:
– Я был в ту пору влюблен в вас, Лидия Николаевна.
Вот те на... Вот те на!
Она даже заикнулась от изумления:
– Не... неужели?! Вы мне льстите. Но я никогда не замечала...
– Надо быть, не замечали, – перебил Аверьянов. – Как вы могли заметить, коли я того не показывал? Я ведь был женатый человек, а вы – девица молоденькая, к тому же сердечко ваше другому было отдано. Однако именно благодаря тому, что я был влюблен, я и запомнил ту старую историю.
Лидия покачала головой:
– Да, занятно... Как играет жизнь, верно? Тогда вы были несвободны, теперь несвободна я... И вообще, немного поздно выяснять те обстоятельства, вы не находите?
Может быть, голос ее прозвучал излишне резко, но в том Аверьянов сам виноват. Вольно ж ему было употреблять слова «старая история» по отношению к событиям, которым всего-навсего каких-то двадцать лет! Он что же, хочет сказать, что Лидия постарела?
– Дело мое в другом, – проговорил с прежней настойчивостью Аверьянов. – Хотел узнать: вы уже встречались с Русановыми? С Константином Анатольевичем? С вашей сестрой? Племянников видели?
– Только издалека, – с холодком отозвалась Лидия. – Эта семья меня больше не интересует. Ох, что же я... не угодно ли чаю?
– Благодарствуйте, – поднял, отказываясь, Аверьянов худую, пергаментную руку. – Вы, простите мне мое любопытство, до сих пор лелеете старую обиду?
– Обиду? – хохотнула Лидия. – Да нет, все давно в прошлом. И обида, и горе, и слезы... Слишком далеко ушло то время, когда глупая девчонка чуть не покончила с собой, а потом убежала из дому из-за молодого и красивого адвоката, который выбрал ее сестру-близнеца потому только, что у нее были разные глаза...
– Да разве в глазах было дело? – невесело усмехнулся Аверьянов, услышав в голосе Лидии то, что она так старалась скрыть и от него, и от себя самой, конечно. – Глаза тут ни при чем. Меня вот глаза Эвелины Николаевны никогда не привлекали, я по вас украдкой вздыхал. Хотя... вы должны судьбу благодарить, что с вами все вышло именно так. Ведь если бы Константин выбрал вас, а не Эвелину, вы поехали бы с ним в то злосчастное путешествие за границу и вы утонули бы, когда перевернулась лодка... Вы живы, вы благоденствуете, у вас прекрасный муж, дети... А ведь даже останков вашей сестры не нашли!
Лидия смотрела на него неподвижными глазами, лицо ее было лишено всякого выражения.
Непростая дама, подумал Аверьянов. В ту пору, когда он испытывал некое волнение при виде Лидуси Понизовской, она была совершенно другая. Все мысли, все чувства так и играли на прелестном лице. Казалось, именно про нее была некогда сложена пословица: «Что в сердце творится, на лице не утаится!» А теперь – маска. Маска, скрывающая бег мыслей, а быть может, холодные расчеты: сколько она получила от жизни взамен Константина Русанова? Благополучная семья, положение в обществе, преуспевающая жизнь в Петербурге и Москве, куда она когда-то сбежала из Энска... А взамен могли быть темные воды какой-то итальянской реки...
