Нищета. Часть первая - Гетрэ Жан (читаем книги .TXT) 📗

Обе советчицы были одного и того же мнения:

— Надо подыскать ей меблирашку.

— Но ей не сдадут, — сказала Олимпия, подумав, — ведь у нее нет билета.

— Ну что ж, она зарегистрируется, это же очень просто!

— Но она годами не вышла.

— Ерунда! Разве для этого нужно свидетельство о рождении? Ведь получить билет проще простого. Николя его достанет, и, быть может, даже в кресло садиться не придется, если эта девчонка настолько застенчива. Итак, решено, — продолжала она, обращаясь к Анжеле, — ты вступаешь в нашу Богом проклятую рать, и отныне твое имя будет занесено в толстую книгу префекта полиции.

— А что это значит? — спросила Анжела.

Амели хотела ответить, но ее прервала Олимпия и, ничего не скрывая, объяснила Анжеле все самым подробным образом в таких выражениях, от которых бедняжку бросило в жар. Дылда рассказала ей об обязанностях женщины с билетом: она должна следовать за первым встречным, каждые две недели ей надлежит являться на медицинский осмотр, по малейшему поводу ее могут отправить в Сен-Лазар [9], за ней следит целая свора грязных бестий — агентов полиции нравов [10], их надо подмазывать, иначе неприятностей не оберешься. К тому же за билет надо платить: с проституток государство берет больше налога, чем с представителей других профессий. А дела порою идут совсем плохо… Словом, веселого мало, а в довершение всего — дурные болезни, на целые месяцы пригвождающие к постели в больнице, именуемой «Берлога», где несчастную жгут и кромсают, как говяжью или свиную тушу. Ее и арестовать могут ни за что ни про что, и в тюрьму упечь, хоть бы она и не сделала ничего дурного.

— Вот что это такое — заключила Олимпия. — Теперь бери билет, если хочешь!

Но Анжела запротестовала.

— О нет! — воскликнула она, прижимая к груди Лизетту, которая, широко раскрыв глазки, следила, как в густом тумане колышется пламя газовых рожков. — Нет, нет, я хочу быть честной!..

— Ну, милочка, — грубо возразила Амели, — раз ты корчишь из себя чистюлю, мы тебе не нужны; в таком случае, мы ничем не можем тебе помочь.

— У каждого свои взгляды, — вмешалась Олимпия. — Она еще молода, все ей представляется в розовом свете. Но это ненадолго… Не пройдет и трех недель, как она убедится, что в Париже женщина с малюткой на руках не может жить своим трудом. Никогда! Разве все мы не прошли через это? Разве не мечтали сохранить честь?

— Только не я, — объявила Амели, — я всегда считала, что это вздор.

Олимпия, казалось, не слушала подругу. Закрыв глаза и приложив ко лбу худую руку, она продолжала, как бы мысленно представляя себе то, о чем говорила:

— Значит, ты бы хотела найти работу, которая позволила бы тебе прокормить себя и девочку, нанять комнатушку где-нибудь под крышей и купить на толкучке у Тампля [11] хоть сколько-нибудь сносное тряпье? Так, что ли?

Анжела утвердительно кивнула.

— Однако ты не привередлива! — горько усмехнулась Олимпия.

Амели ничего не понимала. Слушать всю эту чепуху было просто скучно. Ей казались бессмысленными угрызения совести, колебания и тому подобный вздор — от него люди становятся еще более несчастными. Вместо того чтобы достаться какому-то парню, чье имя Анжела даже не хочет назвать, опасаясь, как бы ее голубчику не влетело, было бы гораздо лучше, если бы она встретила человека вроде Николя… Вот кто умеет вышколить женщину!

Анжела, дрожа от ночного ветра в тонком ситцевом платье, слушала, как во сне, невеселые рассказы подруг. Бедняжка смутно догадывалась, что ей предстоит немало трудностей, но материнское чувство поддерживало в ней надежду, что удастся жить честно. Быть не может, чтобы такие хорошие намерения не увенчались успехом! Она сказала об этом Олимпии, и та пожелала ей счастья, а Амели дала свой адрес на случай, если Анжела станет благоразумнее и откажется от своих глупостей. Затем Амели вернулась в танцевальный зал.

Анжела уже собралась было уходить, как вдруг Олимпию осенила неожиданная мысль. В глубине души она была добра, и горькая судьба юной матери трогала ее. Переживания Анжелы напомнили ей то время, — как это было давно! как это было глупо! — когда она сама пыталась быть добродетельной. Нечего сказать, удалось ей это! Но ведь с тех пор прошло уже немало лет: быть может, теперь все обстоит иначе? В конце концов она ничего не знает о том, что делается в мире честных людей, в мире тружеников.

— Послушай, — сказала Олимпия, — если твои родные сами сидят без гроша, ты, конечно, не хочешь быть им в тягость. К тому же они пристают к тебе с расспросами. Не так ли? И ты решила попробовать жить своим трудом. По-моему, это глупо. Но ничего, попытка не пытка. Вот ключ от моей комнаты: можешь жить у меня две недели. За это время я и носа туда не покажу. Завтра осмотр, и мне наверняка предоставят бесплатный отдых в «Берлоге».

Анжела вздрогнула. А Олимпия спокойно добавила, как бы предупреждая назревавшее в девушке брезгливое чувство:

— Постелешь чистые простыни, найдешь их в комоде. Правда, они рваные, но можно починить. Если хочешь жить честно, не приходится гнушаться иголки.

— Так ты больна? — спросила Анжела, призадумавшись, ибо упоминание о «Берлоге» произвело на нее известный эффект: еще раньше она кое-что слышала об этом зловещем заведении.

— Больна? Да ты что? — расхохоталась Олимпия. — Просто устала, нуждаюсь в отдыхе, и начальство мне предоставляет отпуск.

Анжела собралась уходить. Олимпия добавила:

— Недалеко от дома, где я живу, есть ясли. Ты можешь отнести малютку туда, стоит это всего пять-шесть су в день. Вот тебе пять франков на первое время. Возьми, возьми! — настаивала она, видя, что Анжела стесняется. — Я ведь буду на всем готовом: и комната, и питание, и даже стирка — все за казенный счет. Бери же, не церемонься, на сей раз я буду твоей доброй феей. Сама видишь, я в этом знаю толк, как будто ничем другим в жизни и не занималась. Ну, прощай! Слышишь, какой тарарам? «Собачий вальс» заиграли. Я бегу. Твою малышку целовать не стану. Надеюсь, тебе ясно, почему…

Анжела отправилась на улицу Пуассонье, где проживала Олимпия. Итак, у нее был приют, где она могла провести несколько дней. В наивных мечтах она уже видела себя хозяйкой этой комнаты, воображая, как после работы будет играть с дочуркой, которую несла сейчас на обессилевших руках… И она ускорила шаги: ей не терпелось поскорее очутиться «дома». В ее возрасте и в ее положении две недели казались вечностью.

Сердце Анжелы разрывалось от горя, когда она, навсегда покидая родительский кров, прощалась с бедно обставленными комнатками, где прошли дни ее детства и где она оставляла бесконечно дорогих ей людей. О, как плакала бедная девушка при мысли о том, что, вернувшись из школы, сестры уже не застанут Лизетты… Анжела их так любила и столько раз играла с ними в «дочки-матери»! А теперь она по-настоящему стала матерью и пролила из-за этого немало слез…

Погруженная в думы, девушка шла по темным улицам вдоль пустынного бульвара. Во мраке, слабо освещенном газовыми рожками, дома казались огромными. Анжела очень устала. К тому же она была голодна. Малютка все время тянулась к груди, и, накормив ребенка, сама она не успела поесть.

Выбившись из сил, Анжела добралась наконец до места. Комната Олимпии находилась на четвертом этаже невзрачного старого дома, стены которого, с осыпавшейся штукатуркой, позеленевшие снизу и влажные от сырости, источали тошнотворный запах порока. Анжела с грустью вспомнила неказистый, но чистенький домик в квартале Муфтар. Она не решалась войти в каморку, где в большом кресле дремала привратница. Слабый свет лампы едва освещал ее желтое лицо с крючковатым носом. В глубине раскрытого рта торчало несколько длинных почерневших зубов: настоящая колдунья! При виде ее Анжелу охватил ужас. Она долго стояла, не решаясь разбудить старуху. Комната Олимпии находилась под самой крышей, но на лестнице было до того темно, что Анжела рисковала сломать себе шею. К счастью, один из жильцов зашел в привратницкую за ключом. Она последовала за ним.