Восхищенное дитя (Варвара Асенкова) - Арсеньева Елена (версия книг txt) 📗

«Вместо отличного стола – капуста на ламповом масле [14]. Вместо театров – хождение в церковь, вместо божественного личика Асенковой – залоснившаяся от времени плешь Пошмана [15]… Плохое тут говенье, когда еще в ушах раздается серебристый голосок божественной Варвары Николаевны и перед глазами носится ее полувоздушный облик!»

Ай да Философов! Ну как не воскликнуть вслед за поэтом: «Если это не любовь, то что же это?!»

И тем не менее…

«Заходил в Летний сад, – спустя некоторое время записывает Владимир Философов, – где был сконфужен встречею с Асенковыми, которым поклониться при всех было неловко, а не поклониться совестно».

Ай да Философов… А как же любовь?!

На почтовой бумаге актрисы Варвары Асенковой был оттиснут ее любимый девиз: «Насильно мил не будешь». Она словно бы отпускала грехи миру, который жил по своим законам и позволял ей стоять лишь на одной из нижних ступеней сословной лестницы. И все же томила обида.

Эти офицерики, чиновники, студенты, эти молодые люди, которые ловили ее благосклонные взгляды, – они были влюблены, они волочились за ней, считали не зазорным пить у нее шампанское, целовать ручку, пытаться сорвать поцелуй с губ, даже сделать нескромное предложение, – для них она была не более чем игрушкой, увы. Веселой и веселящей их игрушкой.

Слишком оскорбительна была реальность, чрезмерно тяжела. И с тем большим пылом Варя жила, любила, существовала в мире другом – в мире притворства, фальшивого блеска, которые были для нее правдивей и желанней суровой житейской лжи. И там, в этом мире, у нее не кололо так сильно в груди, ее не охватывала вдруг странная слабость, не выступал на висках холодный пот и не вспыхивал на щеках лихорадочный румянец…

Литератор Николай Алексеевич Полевой, живший в Москве, в 1837 году закончил перевод на русский язык «Гамлета». Он отдал его одновременно в два театра: в Малый, где принца Датского играл Павел Мочалов, а Офелию – его постоянная партнерша Прасковья Орлова, и в Александринку – Василию Каратыгину и Варваре Асенковой.

В Петербурге премьера состоялась осенью 1837 года. Полевой приехал посмотреть генеральную репетицию и понял, что больше он этот город не покинет. Причина тому была проста – Николай Алексеевич с первого взгляда влюбился в актрису, которой предстояло исполнять роль Офелии. В Варю Асенкову.

Его поразила красота девушки, ее искрящееся веселье и в то же время – затаенная печаль в глазах. Его поразил ее образ жизни – открытый, беспорядочный, суматошный… и в то же время с тщетными попытками Вареньки сохранить живую, нетронутую душу, сохранить тайну сердца.

Полевой чувствовал, как может чувствовать только влюбленный: тайна у этого сердца есть. Он заподозрил кое-что, когда увидел, как именно играет Варя роль девушки, влюбленной в принца, роль Офелии, влюбленной в Гамлета. Потом до него дошли слухи – слухов вокруг Вари клубилось множество: и про серьги, и про отказ повысить жалованье, и про монолог Эсмеральды… Но к тому времени ничто уже не могло изменить отношения Полевого к актрисе, потому что он влюбился смертельно. Он напрочь, безвозвратно пропал – безвозвратно и безнадежно.

Какие бы мечты он ни лелеял на заре своей любви – некрасивый, замкнутый, скромный, небогатый, немолодой, обремененный семейством человек, – Полевой очень скоро понял, что ему придется довольствоваться только дружбой. Однако и это он считал драгоценнейшим даром. А уж когда он увидел, как Варя играет Офелию, дружба его превратилась в истинное поклонение. Вернее – обожание.

Каратыгин делал своего Гамлета необычайно темпераментным, даже неистовым. Игра же Асенковой была лишена даже намека на мелодраму. Она наотрез отказалась от музыкального сопровождения своих сцен, тем паче – сцены безумия, то есть от так называемого оперного исполнения трагедии. Ее Офелия была кротким, гармоническим существом, для которого любовь к Гамлету составляла смысл жизни. Она сошла с ума не только от горя по убитому отцу: она сошла с ума потому, что убийцей отца оказался человек, которого она боготворила.

Восторг зрителей был полный. Критика единодушно превозносила актрису: «В Офелии Асенкова была поэтически хороша, особенно – в сцене безумия… Это была Офелия Шекспира – грустная, безумная, но тихая и потому трогательная, а не какая-то беснующаяся, как того требовали от нее некоторые критики и какою наверное представила бы ее всякая другая актриса, у которой на уме только одно: произвесть эффект, а каким образом – до того дела нет.

Бледная, с неподвижными чертами лица, с распущенными волосами и с пристально устремленным вниз взглядом, душу раздирающим голосом пела Асенкова:

Здесь очарование назло рассудку доходило до высшей степени, и невольные слезы были лучшей наградою артистке».

Среди зрителей Александринки на премьере находился некий юноша. Ему было лишь шестнадцать, но сердце его переполнилось любовью к актрисе. И он оказался не в силах иначе выразить свою любовь, как написать стихи, которые так и назвал – «Офелии»:

Юноше этому еще предстояло сделаться знаменитым. Пока же его имя никому ничего не говорило: какой-то Николай Некрасов…

Полевой отныне был обуреваем одним желанием: писать для Асенковой. И его не смутили весьма нелицеприятные отзывы «Русского инвалида» об Офелии.

Вообще трудно понять Кравецкого: то ему не нравилась актриса в водевилях и он требовал взяться за роли драматические, а теперь она не нравилась ему в драматических ролях! Кравецкий медленно, но верно проводил мысль, что госпожа Асенкова – вообще никакая актриса, просто не о чем говорить: она не годится ни для каких ролей.

Как ни смешно это прозвучит, однако побуждала Кравецкого к откровенной травле тоже… любовь. Та самая, что движет солнце и светила!

Кравецкий был влюблен в стародавнюю Варину подружку Надежду Самойлову и видел именно в ней надежду и отраду, будущее русской сцены.

Прежде на театре знали актрису Машу Самойлову. Однако она очень удачно вышла замуж за какого-то купца, и ее роли поначалу передали Асенковой, что заставило Любовь Самойлову, старшую сестру Маши, чуть не умереть со злости. И она не успокоилась, пока не пристроила-таки младшую сестру Надежду на сцену!

Самойловы были известной актерской семьей. Играли отец и мать, очень знаменит был брат Надежды – Василий Васильевич Самойлов. Наденька выросла и повзрослела за кулисами и решила, что тайн в актерском мастерстве для нее не осталось.