Последнее лето - Арсеньева Елена (читать книги без сокращений .txt) 📗
– Вы говорили, сударь, что не только осязание, зрение и слух, но и обоняние и вкус должны работать без отказа. Что сие значит? – спросил ученик.
Старик оживился:
– Ну, вот вам способ, за который я от моих коллег получил когда-то прозвище короля пальцев. Я этот способ сам выдумал. Был у меня один знакомый фокусник, работали мы с ним одну программу... Он был преизрядный химик, ну а я – прирожденный шулер. И вот слушайте, что получилось. Вы готовите колоды для игры дома... Да, тут есть вот какая закавыка: нужно заранее войти в сговор с дежурным клубным лакеем – что, к слову, не столь уж трудно, до денежек небось всякий охоч! – а потом передать ему заготовленные колоды. Ну, допустим, у вас есть такой лакей. Итак, дома с крайней осторожностью вы отклеиваете бандероль на запечатанной колоде, бритвой делаете надрез на желтой бумаге, бережно извлекаете оттуда карты. Отбираете в каждой колоде тузы, двойки и тройки и слегка смачиваете их тем раствором, который помог мне составить мой приятель-фокусник. Раствор никак не меняет карту, высохнув, она не имеет запаха, но стоит коснуться ее влажным пальцем, а потом поднести палец к носу, как вы ясно ощутите нежный аромат фиалки, притом до того приторный, что даже во рту сделается сладко. Это благодаря хлороформу, малое количество которого входит в раствор. Клубный лакей по вашему требованию приносит врученные ему заранее карты, их распечатывают, тасуют, подрезают, укладывают в машинку, и игра начинается...
Молодой человек аж подался вперед – так внимательно слушал учителя. А тот продолжал рассказывать:
– Теперь представьте такое: вы мечете банк в железку, в банке у вас накопился изрядный куш. Вы решаетесь дать последнюю карту, начинаете метать: одну ему, одну себе, одну ему, одну себе... Смотрите свои карты – предположим, у вас пять или шесть очков. Вы предлагаете купить третью карту, а партнер вам говорит спокойно: «Не надо». Положение для вас создается пиковое. Вы мгновенно соображаете – будь у него девять или восемь, он бы открыл, к четырем и к пяти он бы купил, следовательно, у него шесть или семь. Итак, у вас пятьдесят шансов за проигрыш, пятьдесят шансов быть «en carte», при своих остаться, – и ни одного шанса на выигрыш. Покупать к шести, разумеется, очень трудно, и тут начинается комедия. Приложив палец к губам и подумав, вы нерешительно тянетесь к машинке, но не вытаскиваете из нее карту, а лишь прижимаете палец к ней, затем, словно раздумав, отдергиваете руку и, снова глядя в свои карты, будто еще колеблясь, подносите палец к верхней губе. Если не запахло фиалкой, то и не покупайте – бесцельно, авось не шесть, будете «en сarte». Если же во рту стало сладко и нежный аромат достиг вашего обоняния, тяните смело – выигрыш почти обеспечен, так как при двойке и тройке у вас образуется восемь или девять, а при тузе – семь. Конечно, этот способ не так действен, он рассчитан на везение, так как всего лишь двенадцать карт из каждой колоды вами отмечены, но зато он имеет и свои преимущества: вы не можете быть пойманы.
Ученик смотрел на учителя с восхищением. Учитель был так доволен, как если бы он только что сорвал банк. Эти двое вполне понимали друг друга!
Учителя звали Поликарпом Матвеевичем Матрехиным.
Ученика звали Дмитрием Аксаковым.
Видимо, Смольников отправил своим людям, негласно охранявшим Марину, предписание покинуть дом Аверьяновых, потому что никого из посторонних Игнатий Тихонович не обнаружил. Только перепуганную прислугу и дочь, которая вышла к столу – подошло как раз обеденное время – с вызывающей улыбкой.
Сварили куриную лапшу, которую Аверьянов очень любил, но сейчас ел едва-едва. Не столько потому, что жирная и тяжелая еда эта непременно должна была вызвать приступ, а прежде всего потому, что на дне тарелки чудилось ему теперь толченое стекло. Глупости, конечно! Он понимал, что Смольников нарочно привел последнюю свою историю, а все же не мог есть – вот кололо что-то на языке, да и все тут!
Наконец отложил ложку, отодвинул тарелку, приказал лакею, служившему за столом, уйти и сказал:
– Марина, меня встречал Георгий Владимирович. Господин Смольников. Он мне все рассказал. Про Тамару, про... – Он покачал головой. – Нет, ты ничего не говори, не надо...
Между прочим, она и не говорила: зыркнула только исподлобья да и сидела молча, тоже отодвинув тарелку.
– Я подумал... над всем этим подумал... и вот что тебе скажу: давно ты просила меня отпустить тебя, позволить жить отдельно. Раньше не пускал, теперь понимаю, что ошибался. Даю тебе полную волю, можешь жить как хочешь, где хочешь (он чуть не добавил – «и с кем хочешь!», да нашел-таки силы удержаться), в Москве, в Энске, в Петербурге, в деревне в какой-нибудь глухоманной – воля твоя! Да хоть в Сибирь езжай, на Урал или, к примеру, в Байкальские степи. Не тревожься, денег на прожитье я тебе как давал, так и буду продолжать давать...
Марина подперлась локтем, посмотрела своими выпуклыми глазами на отца в упор, но впервые Аверьянов заметил, что не так-то легко поймать дочкин взгляд: глаза ее как бы разбегались по сторонам...
– Послушайте, папенька, я что-то не пойму... Вы от меня избавиться теперь желаете? – спросила с холодным, обиженным выражением. – Из дому, что ли, гоните?
– Помилуй, – пожал он плечами не без удивления, – кто ж тебя гонит, это твой дом. Но ведь ты сама всегда говорила, что хочешь отдельно жить, самостоятельной жизнью, подчиненной твоим собственным интересам, которым я глубоко чужд.
Не хотел Аверьянов, а дрогнул голос, когда произносил всю эту чушь, которую он запомнил дословно.
Марина моргнула:
– Вы сердитесь... Я понимаю, есть на что. Но ведь это все я раньше говорила, до... до того, как узнала, что здоровье ваше... как я могу покинуть вас теперь, когда... В такое время нужно быть вместе! Вы, наверное, жалели, что у вас нет сына, который мог быть помощником в ваших делах, в финансовых, в распоряжении имуществом, так вот теперь я готова... Что с того, что я женщина, женщины тоже могут быть умны...
Аверьянов посмотрел на дочь и опустил глаза на стол, хотя больше всего ему сейчас хотелось зажмуриться и, мучительно качая головой, проклясть тот день и час, когда он зачал эту сидевшую перед ним чужую, страшную женщину.
Он никому не говорил о вынесенном ему приговоре. Более того – первое, что сказал на пороге родного дома подбежавшим Василисе и лакею, было: «Бог милостив, все обойдется!» Марина же откровенно дала ему понять, что знает о его неминуемой смерти. И не сомневается в ней. И если лелеет какую-то надежду, то отнюдь не на выздоровление отца, а лишь на ускорение этой смерти. Узнать она могла только одним способом – наведя справки. Справки, было известно Аверьянову, в Институте Морозовых не давали никому, даже родственникам. Тем более – родственникам! Только с согласия пациентов могло произойти такое. Аверьянов согласия не давал. Ну что ж, одно из трех: или его лицо так сильно выдает его состояние, или Марина принимает желаемое за действительное и не стесняется этого, или... или она точно осведомлена о его состоянии через каких-нибудь там московских товарищей, которые нашли своего человека даже в клинике МГУ. А впрочем, почему «даже»? Где их только не расплодилось нынче, этих товарищей! Погибнет Россия, если так пойдут дела! Ох, погибнет!
Впрочем, мысль о гибели России сейчас пролетела по краю сознания, не задев, не причинив боли. Уже нечему было болеть, и так все выболело, выгорело. Последнее спалила родная дочь только что, заявив, что знает о его смерти и готова уже сейчас приложить руку к его делам и деньгам.
Умная? Женщины тоже могут быть умны? Ох, что-то не встречал Игнатий Тихонович Аверьянов таких женщин! Женщины могут быть добры, жалостливы – такой была Антонина. Однако Марина не в мать, увы, пошла. Да, больше всего на свете хотелось сейчас Аверьянову, чтобы его кто-то пожалел... Он бы все простил, кажется, Марине, даже Тамару Салтыкову, даже неведомого товарища, ради которого она готова предать отца и которому, конечно, передала бы отцовские деньги, – простил бы все, только бы она пожалела его сейчас, только бы из ее карих глаз капнула слезинка, только бы они не смотрели на родного отца, как на издыхающего паука-кровососа!
