Последнее лето - Арсеньева Елена (читать книги без сокращений .txt) 📗
– Ну что, спорим, господин начальник? – азартно вскинулся Охтин.
Смольников протянул было руку, но тотчас отдернул:
– Какой толк спорить, коли разбить некому? Поехали в управление, что ли, дежурный разобьет.
Охтин поспешно начал разбирать поводья, и наконец пролетка поползла к Верхней набережной.
А вот как это вышло у Мурзика с Поликарпом Матрехиным.
Однажды вечером (солнце уже село, но еще не смерклось, июньские ночи в Энске до-олго-охоньки!) возвращался он со станции – только что приехал «из города» или «верхней части», как называлась та часть Энска, что расположилась на Дятловых и окрестных горах, на высоком правом берегу Волги. И услышал вдруг в рощице истошный девчоночий крик. А затем – дружный юношеский хохот.
Девчонка звала на помощь...
«Понятное дело, – подумал Мурзик, – попалась на поживу разгулявшимся огольцам. Ну что ж, сама виновата: не броди одна, дура, по кустам в такую пору!»
пропел он из своего прежнего репертуара и пошел на крик: любопытен был, хотел поглядеть, как девку сильничают. Надеялся, что и самому перепадет, а впрочем, чужую добычу отнимать не собирался, как вежливый зверь.
«Повезет, – рассчитывал, – так поелозим по травушке на халяву, а нет – так найдутся желающие, двугривенный завалялся в кармане – ну так упокой, господи, плоть мою, буйно восставшую!»
Он вышел на берег озерка – да так и замер. Картина, представшая глазам, изумила даже Мурзика, много чего повидавшего. Да – девка, да – трое огольцов, крепко подпитых, но никто никого не растелешивает и на траве не растягивает. Пацаны гнали в озеро девчонку в черном, по виду – не более двенадцати лет, страшненькую, как смертный грех, маленькую, кривобокую, горбатую – ну сущую кикимору!
– Я боюсь... я утону... – плаксиво выкрикивала она. – Отпустите! Я плавать не умею! Христа ради, ради боженьки, отпустите меня!
– Ничего, – пьяно орал круглолицый широкоплечий парень в розовой рубашке в меленький черный горошек. – Выплывешь! Ты боженьку хорошенько попроси – небось он и поможет, коли всемогущ. Ну а не выплывешь – значит, в самом деле в горбе твоем черт гнездо свил. Тогда тебе прямая дорога в ад!
Ни в бога, ни в черта, ни в церковные узаконения Мурзик и сам не верил, конечно. Больше всего ненавидел постные дни – и так вечно голодный, а тут еще чьи-то дурацкие правила пожрать не дают! Любил порассуждать: «Кто сказал, что пост душу очищает? Голодно, ноги дрожат, всякому в морду дать охота... Разве может быть душа добра, когда в брюхе пусто?» И давно, невозвратно миновали те времена, когда больше всего на свете он хотел быть певчим в церковном хоре, которому «барыни и барышни хорошенькие» дарили бы кашне и шарфы – «чтобы не застудить горлышко». Словом, Всевышний был для него не более чем размалеванной доской в церкви. Гораздо чаще он поминал чью-то нечестивую мать, чем Богоматерь, однако... однако страшно и дико показалось ему видеть, что существо немощное, убогое, стало быть, под Господним покровительством находящееся, его же именем гонят на страшную смерть – гонят без всякой жалости. Что-то странное сделалось с его душой... или с тем подобием ее, кое было при рождении вложено в его тело, когда он увидал глаза маленькой горбуньи. Ох, какие у нее были глаза – озера боли, мучений, слез, безответной мольбы. Точно такие же глаза были у матери Мурзика, когда она умирала, последним взором лаская непутевого сына, который был настолько туп и глух к чужим страданиям, что не догадывался даже смертный пот отереть с ее лба. Вот и аукнулась Мурзику мамкина боль – сейчас аукнулась.
– А ну пустите ее! – крикнул он, выбираясь на берег из кустов.
Крепыш в розовой рубашке и двое его приятелей оглянулись. Перед ними стоял высокий худой паренек – так, мелкота заводская, ничего особенного.
– Вали отсюда, а то мы тебя вместе с этой уродиной отправим безвозвратно! – вызверился крепыш.
– Отпусти! – повторил Мурзик, опуская руку в карман.
– Что в кармане шаришься? Женилку решил достать, нас попугать? – захохотал крепыш, прибавив еще два или три крепких, поганых словца.
Это были последние слова, которые он произнес в своей короткой, но многогрешной жизни. Штука в том, что Мурзик в то время уже водился с парнями из боевой сормовской организации социал-демократов. Им нужно было оружие, и Мурзик своим острым умом смекнул, как оружие добывать.
В кремле собирались члены энского монархического союза «Белое знамя». Среди них были и присяжные, и учителя, и врачи, но были также извозчики, мясники, квасники, приказчики, трактирные половые... Вновь принятым «союзникам» выдавалось оружие. После собраний простонародье часто валило в кабаки – обмыть монархические устои России, которые они готовились защищать от «жидов и социалистов» с помощью этих револьвертов. Частенько пирушки кончались тем, что чей-нибудь револьверт бывал продан – денег на выпивку русскому человеку, а тем паче – истинно русскому, всегда мало! На такой случай за компанией «союзников» всегда присматривал кто-нибудь из рабочего боевого охранения, державший в кармане кругленькую сумму. Конечно, это были надежные товарищи, которые сами не пропьют партийные деньги.
Мурзик, как ни странно, принадлежал к самым надежным. Такое впечатление, что у него, сына пропойцы и пьянчужки, зачатом в хмельном угаре, организм был отравлен алкоголем еще до того, как Мурзик на свет народился, и он ненавидел пьяный угар. Сам вкус спиртного ненавидел! Именно поэтому ему доверяли, и не зря.
Вот и нынче Мурзик нес в кармане новехонький револьвер очередного пропившегося «союзника». Заряженный револьвер...
Трижды громыхнуло – трое убитых повалились на песок.
Долго потом искали разбитного, хулиганистого сына старшего мастера формовочного цеха да двух молодых рабочих, шутов гороховых, его верных подпевал. Только зимой, когда озеро промерзло до дна, обмелев, обнаружились трупы... Ну а тех – или того? – кто прикончил парней, так и не нашли, как ни старались.
Горбунья как завороженная застыла в воде. Парень стоял, то рассматривая оружие, то бросая веселые взгляды на девчонку. Потом вскинул револьвер... Он хотел просто помахать: выходи из воды, мол, и ничего не бойся, однако она подумала, что настал ее черед быть убитой, лишилась со страху сознания и упала в воду. И немедленно начала тонуть.
Чертыхаясь на чем свет стоит, Мурзик полез в озеро – уж спасать так спасать, он ни одно дело не любил бросать незаконченным.
К счастью, горбунья не успела наглотаться воды и скоро открыла глаза. Парень в мокрой одежде стоял над ней. Глаза его синие сияли, усики над смеющимся ртом дрожали – чудилось, самую душу щекотали...
– Ну вот! – сказал он. – Наконец-то! Ты что ж тут шарашишься? Нашла где прогулки гулять!
Оказалось, что девчонка приехала в Сормово навестить больную тетку. Целый день мыла она и скребла ее домишко, а как стало смеркаться, умаявшись, пошла было ополоснуться в озерке, да наткнулась на трех негодяев. Пьяно хохоча над ее горбом, они решили избавить землю от уродины, сделать «доброе» дело.
– Я так просила отпустить меня, думала, Бог не слышит или я грешна, не стою спасения... Подумала: коли избавит Бог, уйду в монастырь. И тут же тебя Христос послал! – изумленно улыбаясь, бормотала горбунья. – Все, завтра же – в Кресто-Воздвиженскую обитель!
– Ты спятила, девка, – растерянно сказал Мурзик. – Как тебя зовут-то?
– Вера, – ответила она.
– Ну, когда так... – потупился он, понимая, что с таким именем для нее иной дороги просто не может быть.
С таким именем – и с таким горбом...
Однако Веру в обитель не взяли, постричь не согласились. Записали в мирские монахини – позволили носить одежду монашескую, но жить постановили дома. Приказали обиходить часовенку Варвары-мученицы и служить в ней – свечки продавать, крестики, собирать деньги на молебны во здравие, на поминанья, каноны читать. Так оно и повелось.
