Бог войны и любви - Арсеньева Елена (лучшие книги .txt) 📗
Раймонд де Во приказал сжечь перед собравшимися рыцарями тридцать самых красивых лошадей из числа привезенных. А Рембо де Мон велел провести при помощи двенадцати пар быков длинные борозды во дворах и в окрестностях замка и в этих бороздах «посеять» тридцать тысяч су. Тогда су равнялся теперешнему франку, и среди жителей Бокера не было человека, который вот уже почти семьсот лет не ждал бы каждую весну, что замечательные семена наконец-то взойдут и заколосятся.
Как легко догадаться, Рембо де Мон был предком Ксавьера де Мона, отчего бокерцы, лелея многовековые надежды, относились к потомку с тем же пиететом, что и к предку. Поэтому нотариус Блан счел для себя честью, когда господин де Мон согласился наведаться с ним в дом де ла Фонтейнов.
Разумеется, они отправились в путь не пешком: де Мон счел бы ниже своего достоинства пешком ходить по городу, который считал чуть ли не своим вассальным владением. Два квартала до дома клиентов следовало непременно преодолеть в двухместной позолоченной карете с огромными стеклами спереди и по сторонам, в карете о шести лошадях с вензелями на дверцах и двумя форейторами верхом. Беда была лишь в том, что карета стояла незаложенная, а потому прошел еще час, прежде чем она тронулась в путь; причем в то время, как передняя лошадь вступила на фонтейновский двор, задние колеса кареты как раз выезжали с гостиничного двора: кварталы в Бокере были коротенькие.
Но рано или поздно все заканчивается, так что настало наконец мгновение, когда нотариус Блан ввел высокочтимого коллегу в тот дом, где спешно требовалось составление завещания.
Уже стемнело. Толстая служанка, всхлипывая, сунула каждому по вонючей свече в грязном закапанном подсвечнике и, махнув рукой в сторону лестницы, — мол, идите наверх! — села на нижней ступеньке и уткнулась в передник, старательно всхлипывая.
Поднявшись во второй этаж, нотариусы некоторое время бродили по неосвещенному коридору, тычась то в одну, то в другую запертую дверь (причем нотариус Блан переживал, что заставляет ждать высокопоставленного коллегу, а тот смутно надеялся, что следующая дверь все же откроется — и он наконец увидит синеглазую красавицу Анжель, о которой был уже весьма наслышан, а вот повстречать как-то еще не привелось), пока наконец одна из дверей не открылась и на пороге не возник печальный и бледный Оливье де ла Фонтейн, который ввел их в невероятно натопленную комнатку (чтобы, как объяснил несчастный племянник, тетушка, побывавшая в ледяной воде Роны, хорошенько прогрелась). К тому же комнатка была чрезвычайно плохо освещена, и две свечи нотариусов мало чем помогли.
Господин Блан подошел к страдалице, которая поразила его своей бледностью. От кровати, стоявшей в алькове и почти совсем скрытой от глаз широким пологом, шел какой-то сильный запах. Нотариусы, расположившись у маленького столика, в двух шагах от кровати, приступили к делу.
— Ну-с, — бодро начал Блан, которому высокочтимый собрат снисходительным жестом уступил право первого слова. — Нам глубоко прискорбно, сударыня, что мы вынуждены явиться сюда по столь печальному поводу, однако Господь Бог, Всевышний Отец наш, учит смирению, небеса рано или поздно будут отверзты всякому из нас, а потому надлежит с радостью обратить очи свои горе?, обострить слух свой — и ждать, пока хоры ангельские не возвестят нам встречу с новой, светлой жизнью, которая, несомненно, ожидает такую благородную и праведную душу, как ваша!
Нотариус Блан перевел дух и услышал короткое, сдавленное всхлипывание. Он огляделся не без гордости. Нотариус де Мон сидел, сцепив пальцы и мечтательно уставившись в пространство. Оливье де ла Фонтейн внимательно слушал, был он по-прежнему бледен, однако слезы на его глазах не блистали. Получалось, что своей речью Блан пронял лишь несчастную страдалицу, а ведь ей и без того худо! Поэтому милосердный Блан взял гербовую бумагу и обмакнул тщательно очищенное перо в походную чернильницу, которую всегда носил на поясе.
— Итак, сударыня, — возвестил он официальным тоном, — желаете ли вы составить завещание?
Марго де ла Фонтейн опустила подбородок на одеяло в знак согласия.
— Желаете ли вы оставить кому-либо, кто не находится в этой комнате, принадлежащее вам движимое и недвижимое имущество все в совокупности?
Больная осталась неподвижна.
— Часть вашего имущества?
Полная неподвижность.
— Следует ли понимать вас так, что ваш наследник находится в этой комнате?
Последовал кивок.
— Дайте знак, если ваш наследник — присутствующий здесь Оливье де ла Фонтейн! — воззвал нотариус Блан, пристально вглядываясь в фигуру, простертую на кровати.
Умирающая энергично кивнула — даже дважды.
Блан и де ла Фонтейн враз облегченно вздохнули, и нотариус начал писать.
В это время нотариус де Мон думал о том, что никогда в жизни ему не было так душно. Следовало бы попросить этого де ла Фонтейна открыть окно, однако де Мон не хотел обнаруживать слабость перед своим провинциальным коллегою, а потому просто поднес к носу батистовый платок, в котором носил флакончик с нюхательными солями. Однако, к его величайшему конфузу, флакончик выпал из платка и покатился под кровать.
Блан и де ла Фонтейн враз сделали движение броситься под кровать вылавливать флакончик, однако на полпути споткнулись и приостановились, извиняясь, потом была сделана вторая попытка, окончившаяся тем же. Когда то же произошло и в третий раз, де Мон решил не ждать четвертого столкновения, а довольно-таки проворно, ибо он был сухощав и не страдал подагрою, пал на колени и подлез под кровать. Потребовались какие-то секунды, прежде чем нотариус разглядел тусклый блеск своего флакона, однако, протянув за ним руку, наткнулся на что-то мягкое и теплое, вырвавшееся из его пальцев с каким-то странным, сдавленным звуком.
Нотариус де Мон славился среди коллег своей выдержкой. Как-то раз он ухитрился по всем правилам составить договор купли-продажи в каюте корабля, попавшего в восьмибалльный шторм. Хотя корабль пошел ко дну вместе с продавцом и покупателем, нотариус остался жив и, несмотря на то, что сделка формально не состоялась, потом отсудил в пользу наследников продавца немалую сумму у наследников покупателя. Этот процесс вошел в историю мирового крючкотворства, а нотариус де Мон прославился как человек, который не растеряется ни при каких обстоятельствах.
Он и теперь хладнокровно поднялся с колен, отряхнул чулки и взглянул на присутствующих. Нотариус Блан смотрел на него с ужасом от того, что допустил такую непочтительность по отношению к прославленному собрату. В глазах де ла Фонтейна тоже светился ужас — наверное, оттого, что господин де Мон запачкал
— Там… пыль… — сдавленным голосом проговорил Оливье.
— Ничего, — снисходительно усмехнулся де Мон.
— И… ко… кошка, — пролепетал молодой наследник.
— Да, да, — с той же снисходительностью кивнул де Мон, размышляя про себя — почему же он не нащупал когтей на лапке этой кошки?
Завещание в конце концов было составлено. Нотариусы засвидетельствовали его, поздравили де ла Фонтейна, ставшего теперь не просто богатым, а очень богатым человеком, договорились о гонораре, отвесили последний поклон в сторону недвижимой завещательницы — и отбыли восвояси.
Оливье постоял на лестнице со свечой. Де Мон молчал, а Блан спускался, громко вздыхая. На последней ступеньке он пробормотал: «Добрая была женщина, да уж очень дубовата!» — и с этой эпитафией на устах открыл дверь, пропуская столичного гостя вперед.
Оливье отвесил последний поклон и вернулся в комнату, к окну. Золоченая карета, запряженная шестеркой цугом, тронулась с места, и когда плюмаж первой лошади коснулся гостиничных ворот, а колеса экипажа загрохотали по мостовой перед домом де ла Фонтейнов, он принялся отбивать чечетку, бешено рукоплеща и издавая какой-то дикарский вопль. Потом подошел к кровати, весьма непочтительно щелкнул тетушку в лоб, да так, что та завалилась набок, задернул занавеси алькова и, нагнувшись, рывком извлек из-под кровати что-то пыльное, смятое и растрепанное, оказавшееся Ангелиной. Заключив ее в объятия, Оливье воскликнул:
