Не удержать в оковах сердце - Такер Шелли (книга жизни TXT) 📗
— Хорошо, я еду с тобой.
— У тебя нет выбора. Тебе небезопасно оставаться в Англии, особенно сейчас, когда твой портрет помещен в каждой газете.
— Я сказала: хорошо. Я еду с тобой.
Он смотрел на нее, ошеломленный тем, что она так быстро согласилась. В ее голосе он не заметил язвительной насмешки. В выражении лица не было гнева. Не было ненависти в золотистом взгляде.
Удивление сразу же сменилось подозрением.
— Не надейся, что у тебя будет шанс улизнуть, — хрипло сказал он. — Утром ты уедешь вместе с Ману. Он проводит тебя на борт нашего судна и доставит в Южную Каролину.
— Постой, постой, ты, кажется, сказал, что я уеду? — спросила она, и в ее голосе впервые за весь разговор появилась задиристая нотка. — А как же ты?
— Я остаюсь в Лондоне.
— Ты не можешь остаться здесь. — Ее спокойствия как не бывало. — Если ты обратил внимание, здесь есть немало людей, желающих твоей смерти.
Он остановился возле камина, повернувшись к ней спиной.
— Именно поэтому я и остаюсь. Я не уеду, пока раз и навсегда не разделаюсь с вымогателем. На сей раз я не буду никому передоверять это дело.
— Но он, возможно, уже донес на тебя. Ведь он собирался получить вознаграждение за твою голову.
— Вот именно. Потому-то я и хочу выйти из укрытия, чтобы ему было проще найти меня.
— Ты что, хочешь, чтобы тебя убили?
Вопрос прозвучал так, как будто ей это было небезразлично. Он заглянул ей в глаза, но она отвела взгляд в сторону.
Тут он неожиданно понял. Меньше всего ему хотелось, чтобы за его спиной затевали интриги шушукающие особы женского пола.
— Меня почему-то не покидает чувство, что здесь происходит что-то такое, о чем я не знаю. Тебе что-нибудь рассказала Клэрис?
— Да. — Саманта не поднимала глаз, уставившись на покрывало. — Она мне много чего рассказала о бродягах, и замках на сейфах, и о волшебных сказках.
— О чем, о чем?
— И еще сказала, что ты не стоишь того, чтобы я из-за тебя теряла аппетит.
Это уж была полная бессмыслица.
— Но мне все равно. — Она подняла голову, глаза ее сверкали. — Почему ты не хочешь уехать вместе со мной и Ману?
Он сложил руки на груди, понимая, что вот сейчас-то и начнется тот самый спор, которого он давно ожидал.
— Потому что я не хочу всю оставшуюся жизнь скрываться.
— Если ты сделаешь то, что задумал, у тебя не будет никакой «оставшейся жизни».
— Я не спрашиваю твоего мнения. Я просто говорю, куда я тебя намерен отправить. — Он все-таки вышел из себя.
— Ну что ж, позволь и мне сказать, куда я тебя намерена отправить, капитан. — Саманта кинула в него подушку, сопроводив это действие весьма выразительными ругательствами.
Николас ловко увернулся, и подушка оказалась в камине.
— Нет смысла посылать меня ко всем чертям, ангелочек, я и так уже на полпути туда.
— Пропади ты пропадом! — крикнула она и, добавив еще парочку ругательств, оглянулась вокруг, подыскивая, чем бы еще запустить в его голову. — Будь проклят тот день, когда я в тебя влюбилась!
— Пока ты не расколотила тут еще что-нибудь из вещей Клэрис… Что?! — вдруг воскликнул он.
Сэм замерла в странной позе: свесив голову с кровати, одной рукой она шарила под кроватью в поисках туфли и, не меняя положения, взглянула на него снизу вверх.
— Гм-м… я сказала… то есть… я имела в виду… — Волосы упали ей на лицо. — Я сказала, что проклинаю тот день, когда влюбилась в тебя.
— Ты не можешь любить меня…
— Тем не менее, люблю, — сказала она из-под каскада золотистых волос.
— Ты не должна.
Она наконец выпрямилась и села на кровати! Копна золотистых волос поблескивала при свете лампы.
— А мне все равно. — Она вздернула подбородок знакомым решительным движением, к которому он уже успел привыкнуть. — Я тебя люблю.
Он молчал, ошеломленный переполнявшей его радостью. Ненависть он, наверное, смог бы пережить. Боль он смог бы перенести. Но не это…
Больше всего на свете он хотел сейчас покрыть за два шага разделявшее их расстояние, схватить ее на руки и закружить по комнате. Но он не сделал этого, потому что знал, что принесет ей только несчастье. Ее любовь не может продолжаться долго, потому что Бог сотворил ее не для такого человека, как Николас Броган.
— Николас, — пробормотала она, — мне кажется, подушка тлеет.
— Черт с ней, с подушкой, — охрипшим голосом ответил он. — Пусть горит.
Он не мог подойти к ней, не мог заставить себя отойти подальше и не мог оторвать от нее взгляд. Он наслаждался этим моментом, впитывал в себя ее улыбку, выражение ее глаз, как осужденный на смерть наслаждается последним обедом. Потом он закрыл глаза, чтобы навсегда запечатлеть ее взгляд в памяти. И повернулся к ней спиной.
— Все мы в течение жизни совершаем ошибки, ангелочек. — Он пытался говорить безразличным, холодным тоном, но голос его дрожал. — Полюбив, ты сделала ошибку, но у тебя это со временем пройдет.
Она чуть не набросилась на него с кулаками.
— Послушай, ты, упрямый… невозможный тип… — Ей не хватало слов, чтобы наградить его еще каким-нибудь эпитетом, но тут всплыло в памяти старое прозвище, которое она ему дала, бродяга. — Клэрис сказала, что ты не стоишь того, чтобы я теряла из-за тебя аппетит. Фостер сказал, что ты не стоишь того, чтобы за тебя отдать жизнь. Кажется, любой человек, с которым ты встречался; о тебе весьма невысокого мнения.
— Тем более тебе надо быть благоразумнее, — ответил он.
— Это мне ни к чему. Ты сказал, что не все слухи соответствуют действительности. — Она остановилась в нескольких шагах позади него.
Он слышал ее дыхание, мог поклясться, что слышит даже биение ее сердца. Или, может быть, это его сердце бьется так гулко?
— Николас, — тихо сказала она, — мне кажется, что никто из них как следует тебя не знает. Ты никогда никому не позволял узнать себя так, как узнала тебя я.
Ее слова хлестали его больнее, чем любая плеть, а имя, произнесенное ее губами с такой нежностью — его настоящее имя, — жгло сильнее, чем раскаленный прут, которым клеймили его тело.
— Ты меня не так хорошо знаешь, как тебе кажется, Саманта, — резко сказал он. — Ты не знаешь всей правды.
— Клэрис сказала, что ты оставил морской разбой, что ты уже не пират. Ведь именно тогда ты уехал в колонии? Ведь ты мне не лгал об этом?
— Нет. — Он поднял глаза к потолку. — Я не лгал.
Тысяча чертей! Как ему хотелось солгать! Хотелось скрыть, как-то увернуться и не сказать правды. Сделать что угодно, лишь бы не говорить ей то, что она вынуждала его рассказать. Он никогда и никому еще не говорил всю правду. Но больше он не мог лгать. Особенно ей. Больше не было смысла спасать себя, не было смысла откладывать неизбежное.
— В таком случае я не понимаю, — проговорила она все тем же спокойным, ласковым голосом, разрывающим ему душу, — как можешь ты говорить…
— Она не сказала тебе, почему я бросил пиратскую жизнь? — прервал он ее. Лучше уж покончить со всем этим поскорее. Раз и навсегда. Признаться в том, кто он есть на самом деле. Пусть сама поймет, почему ей не следует любить его.
— Нет, она…
— Ну конечно, не сказала. Потому что Клэрис об этом не знает. — Он обернулся так неожиданно, что она вздрогнула. — Ты хочешь правду? Хорошо, я расскажу тебе правду.
И он сделал это — молниеносно, внезапно, бесповоротно, как будто одним точным ударом абордажной сабли разрезал все, что было между ними.
— Я убил ребенка, Саманта. Вот почему я бросил все и уехал. Я убил ребенка.
Саманта смотрела на него не отрываясь, голова у нее кружилась, сердце учащенно билось. Она была потрясена и тем, что он сказал, и тем, как он это сказал — резко, грубо.
— Совсем еще мальчик, — продолжал он, — лет десять-двенадцать от роду. И я лишил его жизни, даже не раздумывая. — Он шагнул к ней, словно напрашиваясь на то, чтобы она либо ударила его, либо отшатнулась в ужасе.
— Я его застрелил, — продолжал Николас, увидев, что она не двинулась с места. Он говорил резко, отрывисто. — И убил его потому, что он оказался между мною и тем, кому я двадцать лет мечтал отомстить. Я думал только о мести. Остальное было мне безразлично. Я столько лет ждал возможности отомстить, что утратил в себе все человеческое. Я стал именно тем, чем они меня сделали. Зверем. Я не желал ничего видеть, кроме крови и насилия, и не понимал этого, пока не… — у него прервался голос, — пока не увидел, как надает этот мальчик, — он закрыл глаза, будто ясно увидел перед глазами ту давнюю картину, — и пока не увидел в нем себя.
