Птичка певчая - Гюнтекин Решад Нури (прочитать книгу .TXT) 📗

— Где находится школа, которую вы предложили вашей покорной слуге? Кажется, вы изволили назвать деревню Чадырлы…

Пьер Фор торопливо раскрыл записную книжку.

— Постойте, постойте… Как вы сказали? Чагырла или Чанырлы? Мадемуазель, если представится случай, во время нашей поездки по вилайету мы посетим прелестную деревню, дабы взглянуть на вас среди ваших учеников.

Заведующий отделом образования вскочил со своего места. Я взглянула на него. Он был красен как рак.

— Мадемуазель ханым-эфенди настаивает на том, чтобы преподавать в деревне, — сказал он. — Но я лично считаю, что она может принести куда большую пользу в качестве преподавательницы французского языка в центральном женском педагогическом училище.

Я недоуменно посмотрела на заведующего. Он начал мне объяснять по-турецки:

— Вы же не сказали, что окончили французский пансион и знаете французский язык. Если так, положение меняется. Сейчас я буду ходатайствовать о вас перед министерством. А пока не придет приказ, вы будете работать внештатно. Завтра с утра приступайте к занятиям. Согласны?

Вот так всегда после неприятностей жизнь награждает человека счастьем. Об этом как раз говорила любимая поговорка Гюльмисаль-калфы: «Если пятнадцать ночей месяца темные, то остальные пятнадцать — непременно светлые, лунные…» Но я никак не могла предполагать, что «лунный свет» проглянет в кромешной тьме именно теперь, в такую неожиданную минуту.

И опять я думала о Мунисэ. Но на этот раз перед моим взором предстала не бедная девочка, играющая с козленком в гостиничном номере, а нарядно одетая барышня, бегающая с обручем вокруг цветочной клумбы в саду перед красивым домом.

Когда мы расставались, Кристиана отвела меня в сторону.

— Феридэ, я хочу спросить про него. Ведь ты была обручена. Почему ты не вышла замуж?.. Ты не отвечаешь? Где твой жених?

Я потупилась и тихо сказала:

— Прошлой весной мы потеряли его…

Мой ответ взволновал Кристиану.

— Как, Феридэ? Ты говоришь правду? Ах, бедная Чалыкушу! Теперь мне понятно, каким ветром занесло тебя сюда.

Ее руки, сжимавшие мои пальцы, задрожали.

— Феридэ, ты ведь очень любила его, не так ли? Не скрывай, дорогая. Ты не хотела признаваться, но это всем было известно.

Глаза Кристианы затуманились, словно она вспомнила какой-то далекий сон.

— Ты была права, — взволнованно продолжала она. — Его было невозможно не любить. Он часто приезжал к тебе в пансион. Помню, тогда я и увидела его впервые. У него была такая необыкновенная внешность! Ах, как жалко!.. Я тебе так сочувствую, Феридэ! Мне кажется, для молодой девушки не может быть большего несчастья, чем смерть любимого жениха…

«Я так тебе сочувствую, Феридэ! Мне кажется, для молодой девушки не может быть большего несчастья, чем смерть любимого жениха…»

Когда ты это сказала, Кристиана, я потупилась, потом закрыла глаза и пробормотала: «Да, да, ты права…» Что еще можно было ответить. Но я обманула тебя, Кристиана. У молодых девушек бывает большее горе. Пережить смерть любимого жениха не такое уж несчастье, как ты думаешь. У них есть большое утешение. Пройдут месяцы, годы, и когда-нибудь, ночью в темной холодной комнате, в чужом краю, они смогут представить себе лицо жениха, у них будет право сказать: «Последний взгляд любимых глаз был устремлен на меня». Губами своего сердца они поцелуют лицо милого видения.

А я лишена такого права, Кристиана.

Б…, 9 марта.

Сегодня утром я приступила к урокам в женском педагогическом училище Б… Наверное, я быстро привыкну к новому месту. Но вы не поверите, если я скажу, что после Зейнилер мне здесь не понравилось.

Мои сослуживцы, кажется, неплохие люди. Мои ученицы примерно моего возраста, некоторые даже старше, совсем взрослые женщины.

Директор — славный человек, зовут его Реджеб-эфенди. Он носит чалму.

Когда я пришла в училище, муавинэ-ханым 75 сразу же отвела меня в его кабинет. Она сказала, что Реджеб-эфенди ушел в отдел образования, но вот-вот должен вернуться, и попросила подождать.

Полчаса я разглядывала из окна сад и пыталась прочесть надписи на табличках, висящих на стене.

Наконец директор пришел. По дороге он попал под проливной дождь. Его лята 76 промокла насквозь.

Увидев меня, он сказал:

— Добро пожаловать, дочь моя. Мне только что сказали о тебе в отделе. Да благословит нас всех аллах!

У директора было круглое, как луна, лицо, обрамленное такой же круглой седой бородкой; щеки красные, словно яблоки: раскосые глаза смотрели в разные стороны.

Поглядев на струйки воды, стекавшие с ляты, он сказал:

— Ах, будь ты неладен!.. Забыл взять зонтик. И вот такое получилось теперь. Говорят, дурная голова ногам покоя не дает. А на этот раз досталось моей ляте. Извини, дочь моя, я чуть пообсохну. — И он принялся раздеваться.

Я поднялась со стула и сказала:

— Эфендим, не буду вас беспокоить. Зайду попозже…

Реджеб-эфенди движением руки приказал мне сесть.

— Нет, милая, — сказал он. — К чему церемониться? Я ведь тебе как отец.

Под лятой на директоре оказалась полужилетка-полурубаха из желтого атласа с фиолетовыми полосками. Судя по воротнику, это была рубашка, а судя по карманам — жилетка.

Реджеб-эфенди придвинул стул к печке и протянул к огню свои огромные кожаные ботинки, подбитые здоровенными гвоздями в форме лошадиной подковы.

Директор говорил очень зычным голосом, от которого в ушах звенело, словно рядом колотили молотком по наковальне. Букву «к» он произносил как «г».

— Да ты совсем ребенок, дочь моя! — сказал он.

Эти слова, которые я слышала почти везде, уже порядком мне надоели.

— Конечно, тебе нелегко досталось это место, но гораздо труднее его сохранить. Поэтому ты будешь стараться. Мои преподавательницы — все равно что мои дочери. Они должны быть обязательно серьезными. Как-то одна совершила глупость. Будь она неладна! Я даже не посоветовался с заведующим отделом образования, отдал ей паспорт и выгнал вон. Разве не так было, Шехназэ-ханым? Ты что, дала зарок рта не открывать?

Муавинэ-ханым была тщедушной женщиной средних лет с болезненным лицом. Перед тем как что-нибудь сказать, она долго откашливалась. Я заметила, что она давно уже пыталась вмешаться в разговор.

— Да, да! Было такое, — раздраженно ответила она директору; и тут же ни с того ни с сего выпалила, как бы не желая упустить случая, раз уж ей

дали слово: — Хамалы 77 не соглашаются меньше чем за два меджидие. Что нам делать?

Реджеб-эфенди вскочил со стула, словно загорелись подкованные подошвы его ботинок, над которыми уже заклубился пар.

— Вы посмотрите на этих болванов, будь они неладны! Честное слово, мне самому придется взвалить на спину вещи и тащить. Я человек сумасшедший. Так и сделаю. Пойди и передай им это! — затем он опять повернулся ко мне: — Ты видишь мои косые глаза? Клянусь аллахом, я за тысячу лир не продам их. Стоит мне взглянуть на моих подчиненных вот так, и они теряют голову. То есть я хочу сказать, что девушка должна быть умной, благопристойной, воспитанной. При исполнении своих обязанностей она должна быть аккуратной, а вне стен училища должна строго соблюдать достоинство учительницы. Шехназэ-ханым, ты говоришь, уже пора начинать занятия?

— Пора, эфендим. Ученицы в классе.

— Пойдем, дочь моя, я представлю тебя учащимся. Только сначала пойди и хорошенько умой лицо.

Последнюю фразу Реджеб-эфенди сказал немного смущаясь, понизив голос. Я растерялась и удивилась. Неужели у меня испачканное лицо?

Мы переглянулись с Шехназэ-ханым. Она, как и я, пребывала в недоумении.

— Разве у меня грязное лицо, эфендим? — спросила я.

— Дочь моя, женщины имеют природную непреодолимую страсть к украшениям, но учительница не имеет права входить в класс с накрашенным лицом.