У кромки моря узкий лепесток - Альенде Исабель (чтение книг .TXT, .FB2) 📗
— Все вверх дном, — говорила она. — Достаточно одной искры, и все взорвется.
Принадлежавшее Исидро дель Солару поместье в Винья-дель-Мар не экспроприировали, но крестьяне решили сделать это по собственной инициативе. Он считал, что потерял его на время, ведь рано или поздно прежнее устройство, достоинство и мораль будут восстановлены, как он возмущенно утверждал, и сконцентрировался на том, чтобы спасти свой экспорт шерстью, прежде чем бушующая толпа сожрет всех его животных. Он договорился с несколькими опытными проводниками, которые знали каждую горную тропинку, и переправил овец в аргентинскую Патагонию, как делали скотоводы, переправлявшие туда раньше своих коров. Как и обещал, он перевез семью в Буэнос-Айрес. Они уехали в полном составе, включая замужних дочерей, зятьев и внуков вместе с няньками, но Хуана Нанкучео осталась в доме на улице Мар-дель-Плата присматривать за домом. Лауру увезли практически силой, напичкав транквилизаторами и сладостями, и только после того, как Фелипе пообещал ежедневно приносить свежие цветы на могилу Леонардо. Он был единственный, кто оставался в Сантьяго и продолжал работать у себя в конторе; его коллеги уехали в Монтевидео и открыли там свой филиал.
В это время Фелипе часто бывал в доме у Далмау, в старом квартале Нуньоа, где никогда не бывало ни одного человека, принадлежавшего к его классу. Он приходил с парой бутылок вина и страстным желанием поговорить. Он утратил прежних друзей, но некоторые из его левых знакомых считали, что свое вечно удрученное состояние Фелипе копирует с англичан и что его политические взгляды носят весьма неопределенный характер. Клуб «Неистовых» давно распался. Фелипе занимался тем, что по бросовой цене приобретал антиквариат и предметы искусства у семей, которые уезжали из страны, и вскоре у него в доме уже негде было повернуться. Он стал искать другой дом, побольше, пользуясь тем, что недвижимость нынче продавалась за бесценок. Он посмеивался над собой, вспоминая, как в молодости критиковал подобные излишества в родительском доме. Росер спросила его, что он будет делать со всем этим добром, если решит уехать за границу, о чем он частенько заговаривал с ней, и Фелипе ответил, что до своего возвращения сдаст вещи на хранение на склад, поскольку Чили — это не Россия и не Куба и вся эта пресловутая революция по-чилийски долго не продлится.
Он был так в этом уверен, что Виктор начал подозревать своего друга в принадлежности к какому-то серьезному тайному заговору. На всякий случай он никогда не упоминал при нем, что играет с президентом в шахматы. Стоило Фелипе выпить после ужина с вином виски, как у него развязывался язык и он начинал ругать всех и вся на чем свет стоит. От идеализма и душевной открытости, которыми он отличался в молодости, мало что осталось, он стал циником. Он соглашался с тем, что социализм — это наиболее справедливая система, но на практике она ведет к полицейскому государству или к диктатуре, как это произошло на Кубе, где тот, кто не согласен с режимом, либо уехал в Майами, либо сидит в тюрьме. Аристократическая натура Фелипе отвергала сумбур всеобщего равенства, революционные клише, беспрекословное подчинение, грубые манеры, косматые бороды, приверженность народному стилю: мебели из жженой древесины, джутовым коврикам, веревочным сандалиям, пончо, бусам из семян, вязаным юбкам, — считая все это полнейшим безобразием.
— Не понимаю, почему надо рядиться под нищих, — досадовал он. — И зачем надо называть народной культурой то, что не имеет ничего общего с культурой? Это все ужас советского реализма на чилийский манер — все эти шахтеры, разрисовывающие стены поднятыми вверх кулаками и портретами Че Гевары, и барды, распевающие свои проповеди под монотонную музыку. Даже тарабарщина арауканов и флейты кечуа[35] и те вошли в моду!
Однако среди его обычных друзей из правого крыла тоже велись широкие дискуссии, в которых клеймили и господ, и заблуждавшихся, и заговорщиков, цеплявшихся за прошлое, слепых и глухих к нуждам народа, готовых защищать свои привилегии, жертвуя демократией и страной, называя их предателями. Фелипе не находил себе места ни среди левых, ни среди правых — так он оказался изгоем и среди тех, и среди других. Его угнетало одиночество холостяка, а приступы боли участились.
Виктор, искренне приветствовавший улучшения в области общественного здравоохранения, начиная с ежедневно предоставляемого каждому ребенку стакана молока, чтобы компенсировать детям недоедание, и заканчивая строительством по всей стране больниц, очень скоро столкнулся с нехваткой антибиотиков, анестетиков, игл, шприцев, базовых медикаментов и персонала, чтобы ухаживать за больными, поскольку многие врачи уехали из Чили в надежде избежать пугающей советской тирании, о которой объявляла оппозиционная пропаганда, да к тому же медицинский колледж устроил забастовку, и большинство коллег Виктора принимали в ней участие. Он работал в две смены. Спал стоя, уставал до обморока, и его не покидало ощущение, что нечто похожее он уже переживал во время Гражданской войны в Испании. Одно за другим забастовку объявляли учебные заведения разного рода, частные корпорации и различные предприятия. Когда выходить на работу отказались водители грузовиков, протянувшаяся на многие километры с севера на юг страна осталась без транспорта; рыба гнила на севере, зелень и фрукты — на юге, а в Сантьяго между тем не хватало самого необходимого. Альенде открыто объяснял возникший в Чили дефицит вмешательством американцев, финансировавших транспортные компании, и заговором правых сил. Студенты университета также присоединились к беспорядкам, забаррикадировавшись в аудиториях. Когда они заблокировали вход на факультет мешками с песком, Росер стала заниматься со своими студентами в парке Форесталь, проводя уроки на свежем воздухе, а когда шел дождь, то и под зонтом, и, как всегда, она ставила оценки, сожалея лишь о том, что в парк нельзя притащить рояль. Люди привыкли к полицейским в форме, к плакатам и лозунгам протестующих, к их пламенным воззваниям, к тому, что пресса угрожает и предупреждает о грядущей катастрофе, к постоянным крикам и левых, и правых, к тому, что все против всех. Однако для национализации меднорудной промышленности требовался всеобщий консенсус.
— Самое время, — сказал Марсель Далмау бабушке. — Медь — это богатство Чили, то, на чем держится ее экономика.
— Если медь и так чилийская, не понимаю, зачем ее национализировать.
— Она всегда была в руках американских компаний. Правительство отобрало ее у них, и теперь за свои непомерные доходы и утечку капиталов из страны они должны возместить Чили убытки, исчисляемые тысячами миллионов долларов.
— Американцам это не понравится. Вот увидишь, Марсель, будет драка, — заметила Карме.
— Когда американцы оставят шахты, Чили понадобятся инженеры и геологи. На мою профессию появится спрос, вот увидишь.
— Я рада. Тебе будут платить больше?
— Не знаю. А зачем?
— Затем, что ты женишься, Марсель. Нас тут в семье четверо шаромыжников, и, если ты не выполнишь свой долг, я так и не дождусь правнуков. Тебе тридцать один год, пора думать головой.
— А я думаю тем, на чем сижу.
— Я не вижу женщин в твоей жизни, это ненормально. Ты что, никогда не был влюблен? Или ты из этих… ну, ты знаешь, кого я имею в виду.
— Какая ты бесцеремонная, бабуля!
— Это все из-за велосипеда. Он давит на яички, и в результате — импотенция и бесплодие. Я читала в журнале, в парикмахерской. И ведь ты недурен собой, Марсель. Если сбреешь бороду и приведешь в порядок шевелюру, будешь вылитый Домингин[36].
— А кто это?
— Матадор. И ведь ты неглупый. Очнись же, наконец. Ты похож на монаха-оборванца.
Карме не ожидала, что одним из последствий национализации станет то, что Меднорудная корпорация пошлет ее внука в Соединенные Штаты и назначит ему стипендию. Она забрала себе в голову, что больше никогда его не увидит. Марсель отправился изучать геологию в Колорадо-Спрингс, город у подножия Скалистых гор, основанный во время золотой лихорадки. Он взял с собой в разобранном виде велосипед и пластинки с песнями Виктора Хары. Он уехал еще до того, как беспорядки в Чили переросли в разгул насилия, которые в результате и уничтожили страну.
