Город грешных желаний - Арсеньева Елена (читаем книги .txt) 📗

Только теперь до Паоло дошло, что Лука решил засыпать тело камнями там, где оно лежит. Ну что ж, хорошее дело! Он тоже набрал охапку, тоже принялся кидать, безудержно радуясь, когда его бросок попадал в цель, и безмерно огорчаясь, когда мазал.

Корзина опустела чуть не наполовину, однако дело оказалось слажено на совесть: белого пузыря было не видно. Теперь тело надежно похоронено, никакая сила не заставит его всплыть!

– Ну, довольно! – тяжело отдуваясь, сказал наконец Лука. – Лучше и не сделаешь. Слава господу, что увидели покрывало. Развязалось оно, что ли?

Паоло знал доподлинно: не может развязаться то, что и завязано не было. Конечно, его оплошка… но это ведь еще как поглядеть! Кабы оказался он столь же усерден в завязывании, как Лука, никогда б они не углядели тело в такой тьме! Его так и подмывало похвалиться перед Лукой, однако благоразумие взяло верх. Да старик изведет его за это незавязанное покрывало! Триста раз припомнит! Нет, уж лучше молчать. А пока он сам не додумался, в чем здесь дело, надо как-то похитрее направить его мысли в другом направлении.

– Да плюнь ты на это покрывало, – сказал он сердито. – Вот чего я не пойму: как же она в воду-то скатилась?! Ведь лежала далеко от края. Не ветром же сдуло, в самом-то деле?

– Да что же тут непонятного? – Лука смотрел на него, как на последнего stupido [41]. – Ветер! Да при чем тут ветер?! Это все его, его проделки!

– Чьи? – свел брови Паоло, озираясь: а что, разве здесь был кто-то третий?

– Да этого Харона, чьи же еще! – теряя терпение от его непонятливости, выкрикнул Лука.

Харона? Ну да… это уж Лука хватил! Паоло в сомнении покачал головой, а потом вспомнил, как плясали ступеньки, перебрасывая с одной на другую тело узницы, и подумал, что Лука, пожалуй, прав: этот язычник-баркайоло просто-напросто устал ждать, пока они напьются, ну и украл у них из-под носа своего пассажира. Что ж, счастливого плавания по Ахеронту!

16. Спасение

…И как тогда, давным-давно, пришлось все забыть, чтобы когда-нибудь вспомнить, так теперь необходимо было притвориться мертвой, чтобы остаться в живых. Впрочем, оцепенение, охватившее ум и тело Троянды, были и впрямь сродни оцепенению умирающего человека. Потрясение, испытанное ею, оказалось слишком сильным. Вытерпеть все это враз не могли ни мозг, ни тело, и она погрузилась в спасительное полубесчувствие, некий летаргус наяву, все больше и больше подчинявший себе все ее существо, но дольше всех чувств билось, жило в ее душе и мыслях изумление.

Ну, Цецилия Феррари… Уж, казалось бы, Троянда успела досконально изучить ее, все вызнать о ее коварных проделках, подсказанных в равной степени утонченным умом и изощренным тщеславием!..

Цецилию считали в монастыре (особенно в Нижнем) святой, да и она сама себя ею мнила и с упоением исполняла эту роль. Молясь, она впадала в притворную экзальтацию, вскрикивала, как будто под воздействием сверхъестественной силы… Когда ее окликали, она, погрузясь в созерцание чего-то незримого своим собеседникам, восклицала: «О диво! О слава! О прелести рая! Мне ли являетесь вы!» – и, конечно, не сразу отвечала на зов, заставляя собравшихся пугаться, умиляться, восторгаться…

В конце концов она взялась за исполнение обязанностей священника и теперь сама служила мессу и внушала послушницам, что они должны считать ее папессой. Даже, согласно известному ватиканскому обычаю, давала им целовать свою туфлю. И при выезде из ворот монастыря требовала, чтобы самые молодые и красивые сестры шли перед ней процессией и, склоняясь, пели: «Te, Deum, laudamus, te, Cecilia, veneramur!» [42]

А с некоторых пор она полюбила рассказывать, что мать родила ее безболезненно, с травинкой в устах, желая этим показать, что при самом начале жизни ей было суждено питаться растениями, а других кормить более существенными яствами. И верно: никто никогда не видел, чтобы она ела мясо. Кроме Троянды… но за последний год та оказалась посвященной во многие секреты Цецилии! Она, например, знала, что, желая прослыть пророчицей, получающей непосредственно от бога свои откровения, аббатиса позади исповедальни устроила себе потайную комнатку, подслушивала исповеди, а потом, спустя некоторое время, как будто охваченная святым вдохновением, обличала эти жалкие секреты и ничтожные прегрешения. Сестры не сомневались, что ее посещают святые и блаженные, что она ведет с ними беседы по ночам… но никто, кроме Троянды, ставшей наперсницей и доверенным лицом аббатисы, не знал, что эти «роли» кощунственно играют ее любовники, проникавшие в монастырь тайным ходом. Ход этот вел в так называемую келью искушений, столь памятную Троянде. Этим ходом проник к безмятежной Дарии «инкуб» Аретино. Этим ходом прошла она сама, чтобы, изображая суккубу, соблазнить молодого прелата. Этим ходом явились и зрители… чтобы посмотреть трагикомедию под названием «Искушение святого Гвидо».

Разумеется, только такое наивное создание, как Троянда, способно было вновь попасть под влияние Цецилии и даже проникнуться к ней доверием. Но она так исстрадалась, была так одинока, так нуждалась в сочувствии и понимании!..

А Цецилия все понимала: ведь и она была некогда брошена Аретино, кто же лучше ее мог посочувствовать мучениям Троянды? Но неужели все случившееся – лишь месть отвергнутой женщины своей сопернице, расчетливая, дьявольски хитрая месть?.. Или Цецилия просто-напросто без раздумий пожертвовала своей «подругой» для спасения собственной жизни и того положения, которым она так дорожила?

Нет, «без раздумий» тут не годится. Это о ком угодно можно сказать, только не о Цецилии. Уж она-то все обдумала, все рассчитала своим изощренным умом. Кошмарный финал спектакля, конечно, был тщательно подготовлен, а зрители заранее созваны… Но ведь представление-то едва не провалилось! Наверняка Цецилия намеревалась привести зрителей в разгар любодейной сцены при луне. Что-то ее, наверное, задержало. Что? Да теперь уж не узнать. И какая разница? Все равно, не в эту ночь, так в следующую Цецилия добилась бы своего. Ей просто повезло, что не пришлось ждать, что Троянда поддалась жалости к этому несчастному, который исступленно наказывал себя за ее грех (ведь Гвидо всего лишь уступил искушению, а ввела его в искушение именно она!), и бросилась его останавливать. Если бы Цецилия не ворвалась, они, конечно, снова предались бы любви, потому что бедный монах был донельзя возбужден, а Троянда… что Троянда! Ей было жаль его до слез, а может быть, себя, ту, прежнюю, сунувшую голову в петлю от страха перед грехом… сколько уж с той поры накопилось этих грехов – не счесть. Но вот, кажется, настал им предел.

Даже и постаравшись, она не смогла бы вспомнить ни одного слова, сказанного судьями. Единственное удалось ей понять: если суд и не был правым и милостивым, то был скорым. И хорошо. В могиле лучше, чем в глухом мраке холодного каменного мешка, куда ее затолкали. Могила – это покой; а тут целые годы предстояло умирать, сходить с ума, вновь приходить в себя, переживать агонию, падать с оледенелой скамьи на оледенелый пол, биться на нем и снова погружаться в глубокое, напоминающее смерть оцепенение…

В такие минуты к ней пришли тюремщики, и хотя Троянда слышала их спор о том, жива узница или нет, сама она не могла бы доподлинно ответить на этот вопрос. Чудилось, что о ком-то другом говорят, кого-то другого закутывают в грубую холстину, несут, больно вцепившись в плечи и щиколотки, швыряют на дно лодки, потом на мокрые ступеньки…

Свежий, пахнущий солью и дождем ветер вернул ей сознание. Это был запах жизни, обретенной жизни, и Троянда почувствовала, как слезы щиплют ей глаза. И все-таки ей достало хладнокровия сообразить, что это внезапное возвращение к жизни может обернуться для нее мгновенной смертью.

Невероятным усилием она подавила внутреннюю дрожь и заставила себя лежать неподвижно, покуда чей-то голос словно бы шепнул ей: «Пора!»