Принц полуночи - Кинсейл Лаура (книги полностью .TXT) 📗

Скрестив руки на груди, С.Т. оперся спиной о дверной косяк. Он взглянул на нее, а затем перевел глаза на носки своих сапог.

— Извините, — сказала она немного с вызовом.

— За что? Я не виню вас за то, что вы мне не поверили. Не очень-то я теперь похож на Робин Гуда, верно?

Ее голубые глаза холодно изучали его. Она снова обернулась к картине.

— Он у вас здесь, в конюшне?

— Он мертв. — С.Т., оттолкнувшись от двери, вышел, оставив ее одну. Он вернулся в кухню. Сдвинув на край стола перепачканные краской тряпки и книги, он схватил луковицу и стал рубить ее тупым ножом.

Но услышал, как она вошла — он стоял так, что его здоровое ухо было обращено к двери. Он взглянул на нее и с горечью подумал, как было бы хорошо, если бы она была менее привлекательна. Но она была прекрасна, тоненькая, стройная, с черными ресницами и высокими четко очерченными скулами. Небрежно проводя рукой по гипсовой отливке, она то и дело взглядывала на него — и этот взгляд сулил ему неизбежную гибель.

И самое главное, это получалось у нее совершенно неумышленно, что было совершенно очевидно. Она была разочарована, он разочаровал ее, оказавшись не таким, как обещала легенда. То, что испытывал он, — томление страсти, сжимавшее грудь и больно отзывавшееся в сердце… что же, это была его печаль. Его собственная слабость.

Женщины. Он с силой ударил ножом по луковице. Неудивительно, что бедный Немо был от них великом ужасе. Три проклятых года в одиночестве. Он готов был упасть перед ней на колени, прижаться к ней лицом и умолять позволить ему любить ее.

Он подумал о Хароне [22], о бессловесной преданности животного: теплое дыхание у самого уха — когда он мог еще слышать обоими ушами, — глухой звук удара копытом о сырую землю родной Англии, оберегающий сон хозяина, — все спокойно, все тихо, охрану несет несравненно более чуткий страж чем человек, чьи прямота и честность всецело вверены мудрости хозяина.

От лука глаза его повлажнели. Сжав зубы, он бросил неровные куски в горшок. Даже не глядя, он чувствовал ее присутствие. Она ярким факелом ворвалась в холодный хаос его жизни. Он подумал о том, какое слепое безрассудство может потребовать от него совершить эта искусительница, — что у него осталось, что она может захотеть отнять. Его картину. Немо. Его жизнь. Перечень получился длиннее, чем он ожидал.

— Что вы хотите от меня? — резко спросил он.

Она смотрела на неоконченную картину, прислоненную к хлебному ящику.

— Я уже говорила вам.

— Вы хотите учиться фехтованию?

Она кивнула.

Он взмахнул рукой, все еще сжимавшей нож, указывая в угол комнаты.

— Вот шпага. Пара пистолетов. Берите, что вам нравится. — Он вонзил нож в стол. — Больше я ничем не могу вам помочь.

Она неотрывно смотрела на него. С.Т. решил не обращать на нее внимания. Взяв бадью, он вышел из дому, наполнил ее водой у выложенного камнем колодца и, вернувшись, наклонил ее над горшком. Вода хрустальной струей ударилась о чугунные стенки.

— Это потому, что я не мужчина?

Он не ответил. Он занялся чисткой чеснока. Тонкая кожица хрустела у него под пальцами, знакомый запах щекотал ноздри. Он попытался сосредоточиться на этом. На простых вещах. Уголком глаза он видел ее ноги, туфли с пряжками, скошенные каблуки, чулки, аккуратно заштопанные разными нитками. Ее ноги были стройными и сильными, с икрами изящной формы. Женщина. Он прикусил язык.

— Это на вкус будет просто ужасно, — сказала она. Он прижал руку к сердцу.

— Подумать только, а я был так уверен в себе, что отпустил своего шеф-повара сегодня пораньше.

— Я могла бы сделать все лучше.

Он положил чеснок на стол.

— Как?

Она пожала плечами.

— Я знаю как.

— Так скажите мне.

Она посмотрела на него из-под ресниц, медленно сжимая и разжимая руки.

— Вы будете меня учить?

Он фыркнул.

— Я всегда рад узнать новый рецепт варки лука, но, честно говоря, учить вас не буду.

— У меня настоящий талант готовить. И меня этому учили. Я отлично могу вести дом. — Она равнодушным взглядом окинула хаос, царивший в полутемной кухне. — Я могу вести все ваши дела, вести счета. Уже к следующей весне огород будет давать достаточно, чтобы прекрасно питаться, и еще останется немало на продажу. Я могу вас хорошо одеть… У меня просто талант к шитью.

— И такая скромность.

— Я могу сделать из этой развалины настоящий дом, достойный вас.

Он склонил голову набок, искоса наблюдая за ней. Она стояла очень прямо, и было очевидно, что готова и далее перечислять свои достоинства, если он заупрямится. С легкой иронией он спросил, усмехнувшись:

— Что, и вино тоже умеете делать?

— Конечно. Я делала ягодные вина каждый год и мятные настойки. И пиво.

Она говорила голосом образованного человека, ее манеры были манерами высшего общества, но перечисляла она свои умения, словно работала в услужении. Мужская одежда на ней явно принадлежала когда-то аристократу. Он позволил себе представить ее юное тело без этих одежд, стройное и гибкое, и тихо вздохнул от охватившего его желания.

Он перевел взгляд выше. Встретился с ней глазами. Она смотрела на него, не мигая.

— Я сделаю все, что хотите, — сказала она. — Я буду спать с вами.

С.Т. с такой силой рубанул по головке чеснока, что та разлетелась на куски.

Будь она проклята.

Будь она проклята, будь проклята, проклята, наблюдательная маленькая дрянь.

Он хотел сказать ей что-нибудь злое, такое, чтобы причинить ей боль, как причинило ему боль ее безжизненное деловое предложение. Но когда он увидел ее залившееся жаркой краской лицо и плотно сжатые губы, то понял, что она такая молодая, беззащитная и только с виду сильная, и злые слова застряли у него в горле.

Он сказал только:

— Нет, спасибо.

Она чуть заметно расслабилась. С.Т. занялся другой головкой чеснока. Он почувствовал, как кровь приливает к голове от того, что она испытала огромное облегчение от его отказа.

Он кинул головку чеснока в горшок вместе с кожицей и, опершись ладонями о стол, посмотрел на них. Десять пальцев, немного испачканных краской. У него две руки, одна голова… неужели он так переменился? Ни одна женщина никогда не жаловалась ни на его внешность, ни на искусство любить. Ему никогда, никогда не нужно было покупать их расположение.

Он спросил себя, неужели он пал так низко, что сейчас готов пойти на это. Сейчас, оскорбленный и возбужденный, мучительно осознавая ее присутствие в своей кухне, он не осмеливался взглянуть на нее. Три года искусство заменяло ему все: когда его одолевала тоска по женщине, он начинал работать, рисовал ураганы, лоснящихся гончих, лошадей, лепил из глины изящные формы, уставал так, что не мог больше стоять, и засыпал, сидя на стуле и все еще сжимая в руке стеку.

Он никогда не заканчивал работ. Он не мог решить, лучшая или худшая из них сейчас перед ним.

— Можно я сяду? — спросила она каким-то странным голосом.

— Да ради Бога, конечно, можете. — С.Т. повернулся и увидел, что она падает — и не успел даже собраться с мыслями, чтобы хоть руку протянуть или сделать к ней шаг, как она безжизненно рухнула на земляной пол.

Какое-то мгновение он стоял в изумлении. Затем шевельнулся; казалось, что его тело приняло решение раньше, чем мозг. Она открыла глаза как раз, когда он опустился рядом с ней на колени. Темно-синий взор замутился от испытываемого ею крайнего напряжения, краску на щеках сменила мертвенная бледность. Она попыталась приподняться.

— Я в порядке, — сказала она хрипло, не позволяя ему помочь ей.

Сердце его бешено колотилось.

— Какое там, к дьяволу, в порядке. — Он не обращал внимания на ее слабые попытки обойтись без его помощи.

Она вся горела, и даже не прикасаясь, он чувствовал жар, исходивший от нее.

— Все в порядке. — Она сделала глубокий вдох. — Все в порядке. Я не больна.

С.Т. не стал тратить время на разговоры. Он подсунул руку ей под плечи, чтобы поднять ее, но она высвободилась. Схватив его за плечо с силой, которая его крайне удивила, она вновь постаралась подняться.