Исповедь соперницы - Вилар Симона (читать книги полные TXT) 📗

Мать вернулась и де Ласи на какое-то время меня оставил. Но не надолго. Потом вновь были его жадные руки, сопение, мерзкие словечки, дескать я лакомый кусочек и он хочет меня опробовать. Мать же словно ничего не замечала. Но когда однажды я не выдержала и пожаловалась ей… она поколотила меня. И какие странные слова она мне говорила! Дескать я скверная девчонка, которая не ценит доброго отношения отчима, или, того хуже, возомнила себя слишком хорошенькой, чтобы соперничать с ней за внимание Нортберта.

А потом настал тот ужасный день во время сенокоса. Тогда разразилась настоящая гроза, с громом молниями, сплошной стеной дождя. Люди попрятались под телеги, но каков был мой ужас, когда под отдаленную телегу, куда я забралась, неожиданно залез отчим.

— Ну наконец-то мы вдвоем, маленькая красотка, — пробормотал он.

Я попыталась ускользнуть однако он поймал меня за щиколотку, затащил назад, причем моя туника при этом задралась и он тут же набросился на меня.

Кругом грохотал гром, шумел дождь, а я задыхалась под его зажимающей мне рот ладонью, стонала, а он устроился между моих насильно разведенных ног, и толчками впихивал в меня что-то огромное, твердое, острой болью отзывавшееся в промежности и в животе.

Получив свое, сэр Нортберт заявил, что если я проболтаюсь о случившемся, он меня убьет. Но я думала, что и так умру. Все мое тело и нутро болели как сплошная рана. Я была в полуобморочном состоянии, когда он выволок меня под дождь, считая, что вода приведет меня в чувство. И ушел. Я не помню сколько пролежала в беспамятстве. Пришла в себя уже дома. Мать поила меня каким-то отваром, говорила, как стыдится меня, раз я с кем-то таскалась и не уберегла себя. И тогда я так и сказала, что это был да Ласи.

Она отшатнулась в первый миг. А потом отпустила мне пощечину. Шипела мне в лицо, дескать я все же добилась своего, что только и делала, что вихляла тонкими ляжками перед ее мужем. Я плакала и клялась, что невиновна. Но она все злилась, говорила, что проклянет меня, если я хоть словом еще обмолвлюсь о Норберте.

Вот тогда я и поняла, что не должна более оставаться дома. Я была почти в бреду, когда ночью слезла с лежанки, выбралась из усадьбы и побрела сама не ведая куда. Сколько шла — не знаю. Порой я теряла сознание, потом вновь брела. Меня мучила жажда и я слизывала росу с травы, порой воровала на огородах какие-то корешки, капусту. Мне казалось, что надо уйти как можно дальше, я боялась, что меня нагонят и вернут. И однажды, когда я почти превратилась в тень от усталости и истощения, я вышла на опушку леса, где несколько женщин собирали ягоды. Они были в темных одеждах и белых апостольниках сестер-бенидиктинок. Я хотела было убежать, спрятаться, но силы оставили меня и я провалилась в беспамятство.

Первое, что я увидела придя в себя, было суровое, но полное участия лицо настоятельницы матушки Марианны. Она ходила за мной, была ласкова и внимательна, и, лишь когда я пошла на поправку, попросила поведать, что же все-таки со мной произошло. И я раскрыла ей свою душу. Она слушала молча, хмурилась. Потом спросила, не захочу ли я остаться здесь, в обители Святой Хильды? Я желала только одного — никогда не возвращаться в Хантлей. Она кивнула. Позже я узнала, что мать Марианна связалась с моей семьей и, угрожая оглаской, вытребовала взнос за меня.

Так я смогла остаться в обители, приобрела здесь новый дом, новую семью. Лишь однажды, около года тому назад, меня навестила мать. С Нортбертом. Правда он поначалу оставался в странноприимном доме и я беседовала только с матерью. Она была в положении. Это была ее уже вторая беременность от де Ласи, она не причиняла ей неудобств, и выглядела мать бодрой и всем довольной. Сказала, что они с Нортбертом направляются в Бэри-Сэнт-Эдмунс, чтобы договориться о принятии в это аббатство моих братьев, так как они, подобно мне, высказали склонность к служению Господу. Я молчала понимая, что вряд ли кто спрашивал мальчиков об их желаниях. Просто мать с отчимом так хотели расчистить дорогу к наследству для собственных детей.

Впоследствии я узнала, что мать родила еще одного сына. Бог с ними, я желала ее детям только добра. И была довольна, что меня оставили в покое, жила в обители Святой Хильды, не помышляя об иной участи. Здесь меня научили читать и писать, здесь я освоила музыку, рисование, счет, изучила латынь. Я знала, что останусь здесь навсегда и была счастлива этим. И вот теперь…

Под утро, измученная ночными раздумьями, я прошла в церковь. Я любила молиться, находила мистическую усладу в общении с Всевышним, с Девой Марией и Святой Хильдой. На меня нисходила благодать и я словно попадала в связь с иным миром, светлым и прекрасным, где нет места злу и жестокости, где только добро и чистота. Моя душа оживала, я чувствовала, себя счастливой и защищенной. Губы сами произносили слова псалма, в то время, как душа словно парила и пела.

— Ecce enim Deus audival me, et Dominus susceptor animae. Averte mala inimicis meus. Quoniam ex omni fribulatione eripuisti me, et super inimicos meos despexit oculus meus. [45]

Сзади скрипнула дверь. Я оглянулась и увидела настоятельницу Бриджит. Она была словно смущена. Потом подошла и ласково погладила меня по щеке.

— Я не хотела так огорчать тебя, дитя мое. И я вовсе не настаиваю на твоем свидании с родными. Однако пусть остальные считают, что ты отправилась в Хантлей. Идем, я объясню куда намерена тебя отправить и с каким поручением.

Ее слова успокоили меня. Странно устроена человеческая душа. Только что я вся была во власти переживаний, а вот меня уже разбирало самое обычное любопытство. И опять мелькнула мысль, что все это как-то связано с Гитой.

Следом за настоятельницей я поднялась в ее покои. Здесь все было скромно: беленые стены, скамья у стены, ложе, коврик для преклонения коленей перед распятьем. У окна стояло кресло. Мать Бриджит опустилась на него, жестом указав мне на скамеечку у своих ног.

— Мое поручение касается Гиты Вейк. Ты не удивлена?

Я молчала, и она продолжала, не упустив случая напомнить, что в случившемся с Гитой есть доля и моей вины.

— Вчера здесь побывал наш достойный покровитель отец Ансельм. Его очень тревожит судьба бывшей подопечной. Десять лет он был ее опекуном, десять лет неустанно заботился о ней, и как мы все ожидал, что однажды внучка знаменитого Хэрварда примет постриг, удалится от мира и всецело посвятит себя служению Господу. Но из-за твоего попустительства, Отилия Хантлей, все старания преподобного Ансельма погублены в одночасье.

Я опустила глаза. Да именно мое попустительство привело к тому, что Гита ушла в неспокойный мир. Но сейчас я неожиданно подумала, что аббат не совсем бескорыстен, желая вернуть бывшую подопечную в стены монастыря. Быть опекуном очень выгодно. К тому же, если Гита решит стать монахиней, то перед пострижением должна будет подписать отречение от своих прав и дарственную в пользу Ансельма. Поэтому ее выход из под его влияния был для него неожиданной помехой к преумножению богатств, и озлобил его настолько, что аббат повел войска в фэны. Однако не слишком ли я строга к преподобному Ансельму? Я ведь ничего не знаю, что сталось с Гитой с тех пор, кроме того, что она находится под покровительством шерифа. А об Эдгаре Армстронге я слышала только хорошее.

— Я внимаю, матушка.

Мать настоятельница встала, прошлась по комнате. Я заметила, как нервно она перебирает четки.

— Видишь ли, Отилия, молодым душам в пору их созревания свойственны неожиданные, подчас даже отчаянные поступки. И благо, если рядом с юным существом находится мудрый наставник, который направляет его своим зрелостью и опытом. Но если юная душа оказывается под влиянием человека бесчестного, греховного — тогда сам сатана ликует и остается лишь верить, что ангел хранитель заступится за заблудшую овцу и поставит на ее пути иного наставника, доброго и справедливого, который сумеет вывести его из юдоли скорби и зла.