Город грешных желаний - Арсеньева Елена (читаем книги .txt) 📗
– Вы не туда попали, дитя мое, – сказал он самым отеческим тоном, на который только был способен, – тот, кто вам нужен, – за стенкой, в другой келье.
И, не успев договорить, он ужаснулся: да неужели у нее хватит ума послушаться и пойти к Джироламо?! Нет, не потому встревожился Гвидо, что все старания Цецилии умилостивить папского посланника напрасны: получив свое от девушки, Джироламо использует ее как оружие против Цецилии. Бог с ней, с этой отъявленной греховодницей. Но ее посланница… Такая юная, такая прекрасная…
Все возмутилось в нем при мысли, что жирные короткопалые руки Джироламо будут тискать это серебряное тело, а его ненасытная кабанья плоть осквернит совершенную красоту.
– Нет, нет, не ходи туда! – пробормотал он против воли – и весь покрылся ледяным потом, осознав, что едва не добавил: «Останься лучше со мной!»
О нет. Только не это!
Губы его зашевелились, шепча молитву. Пусть уходит, как пришла, да поскорее. А… а, кстати, как она пришла? Как попала сюда? Дверь заперта изнутри – метнув взгляд, Гвидо увидел засов на месте. Никаких потайных плит вроде бы не отодвигалось, стены не расходились. Неужели это – и впрямь видение, рожденное лунным лучом и бессонницей? О, сколь же прекрасное, прекрасное дитя родилось от этого брака! А может быть, это звезда сошла с небес? Или одна из тех бледных, серебристых роз, ароматом которых он недавно наслаждался, покинула сад и явилась в его келью?
Линии ее тела были столь дивны, что Гвидо разглядывал их почти с умилением. Ее волосы мерцали и завивались локонами, и он подумал, что если бы девушка их распустила, они закрыли бы ее непроницаемым плащом. Как хорошо, что они перевиты серебряными нитями и не скрывают ее божественной красы! А лицо, какое у нее лицо?
Гвидо с превеликим трудом оторвал взор от бедер, изгибы которых напоминали античную амфору, и взглянул в лицо лунной красавицы.
Сердце его пропустило один удар, и тот миг, пока оно не билось, показался ему вечностью. Он видел много прелестных женских лиц, но откуда тогда это ощущение, будто он впервые – впервые в жизни! – увидел женщину? Неужели один только взгляд этих неземных глаз сумел перевернуть его одинокую, черствеющую душу?
И снова волна страха нахлынула на Гвидо и объяла его. Он поднял было руку, чтобы осенить себя крестным знамением, но не смог. А сердце болело все сильнее и билось, билось в грудь, словно в клетку… может быть, мечтало вырваться на волю?
Заметив этот резкий жест, серебряная девушка вскинула руки, как бы защищаясь, и отступила к окну.
И тут же слова молитвы застыли на губах Гвидо. Он покачал головой, пытаясь дать ей понять, что не будет прогонять ее.
Серебряные глаза испытующе смотрели на него. Вот странно – луна светила незнакомке в спину, а между тем лицо ее было освещено, как если бы лунный свет отражался от некоего тайного зеркала. Или она светилась изнутри?..
Девушка сделала осторожный шаг и оперлась о край широкой скамьи, стоявшей в углу. Топчан да скамья – вот и все убранство кельи.
Девушка села. Потом гибким движением, заставившим сердце Гвидо вновь приостановиться, прилегла, подняв одну ногу на скамью, а другую опустив на пол. Теперь лицо и плечи ее были в тени, а лунный луч освещал лишь полукружья воздетых грудей, да мерно вздымавшийся живот, да маленькую клумбу серебряных завитков внизу этого живота. Они сверкали так, словно были усыпаны бриллиантами, и Гвидо не мог отвести от них взгляда.
Девушка повернула голову. Гвидо не видел ее глаз, но ощущал этот пристальный, немигающий взгляд как прикосновение, потому что в тех местах, куда она смотрела, вдруг начинала гореть кожа, и жар этот медленно, но неостановимо разливался по всему телу, заставляя напрягаться все мышцы почти до боли… но это была приятная боль, волнами набегавшая – и оставлявшая, скатываясь от груди к чреслам и собираясь в них.
Девушка вздохнула – груди ее всколыхнулись, дрогнула тонкая линия живота.
Гвидо услышал стон – и не сразу понял, что этот стон исторгли его пересохшие губы. И тут незнакомка подняла руку и замедленным движением, как бы давая время полюбоваться ее изящной, тонкой кистью, положила ее на серебристую курчавую поросль.
Пальцы ее скользнули внутрь, и кисть затрепетала – так крылья бабочки трепещут над пышным венчиком цветка.
Гвидо смотрел – забыв, что у него пересохло горло, забыв, что надо дышать.
Легкие движения были сперва небрежными и ласкающими, но вот они участились, и по телу незнакомки прошла дрожь… которой отозвалось тело Гвидо.
Соски ее грудей напряглись и стали торчком. И точно так же затвердели соски Гвидо. Да и не только они!
Его бедра все сильнее наливались не то блаженной, не то мучительной тяжестью, и, случайно опустив взгляд, Гвидо вдруг увидел свое напрягшееся естество… увидел словно впервые!
Да полно! Да разве это – его тело?! Сей вечно вялый, ленивый отросток внезапно превратился в нечто похожее на разрушительное, опасное орудие – подобие тяжелой боевой палицы.
Гвидо осторожно потрогал орудие пальцем – и едва удержался на ногах, такой прилив удовольствия ощутил. Он сжал свою плоть ладонью – и пробормотал что-то, благословение или проклятие, он и сам не знал.
Тихий звук отвлек его, и он оторвался от созерцания своего неузнаваемо изменившегося тела.
Движения девушки, распростертой на лавке, сделались резкими, быстрыми. Все тело ее волнообразно изгибалось, и некая чарующая сила сквозила в этих почти конвульсивных порывах.
По телу Гвидо вновь прошла судорога, а рука его тоже невольно задвигалась, как если бы он был отражением, всего лишь отражением картины наслаждения, вершившейся на его глазах. Однако это «зеркало», оказывается, имело свойство перенимать и чувства отражаемого человека, потому что, когда незнакомка начала биться и стонать, утратив власть над своим телом, Гвидо ощутил, что вся его суть как бы перетекает в напрягшуюся плоть.
В голове его все плыло, в глазах стоял туман, ласки, которым он подвергал себя, были сладостны – и все же он мечтал завершить их как можно быстрее. И они подходили к концу. Вот первая судорога опоясала чресла – Гвидо ахнул, замер, чувствуя, как наслаждение мягко обволакивает тело… но это блаженное самосозерцание прервал тихий шепот:
– Иди ко мне…
Гвидо взглянул.
Незнакомка, приподнявшись, смотрела на него своими колдовскими серебристыми глазами, и шепот ее был исполнен такой страстной мольбы, что сердце Гвидо задрожало.
Он не смог ослушаться. Он подошел к ней, и приблизился, и встал на колени меж ее широко раздвинутых бедер, и движением, прежде неведомым, но в то же время знакомым телу как бы издревле, он впустил себя в отверстое, нетерпеливо ждущее естество.
Она ахнула, схватила его за плечи, притянула к себе. Плоть его проникла в жаркие, тесные глубины, и Гвидо почудилось, словно самосветная сеть опутала его тело и душу, соединяя их. Душа его слилась с телом в едином порыве, и не только в плоти, но и в сердце отозвалось неистовое наслаждение, сотрясшее все его существо.
Он очнулся от холода, но прошло какое-то время, прежде чем удалось собрать обрывки смятенных, взорванных ощущений и понять: он лежит на каменном полу, и дрожь озноба пробирает его тело.
Гвидо приподнялся, огляделся.
Он остался один… один. Луна ушла, звездная ночь заливала все вокруг, и келью заполонила тьма. И пустота.
Можно было бы подумать, что все это было лишь сном, одним из тех видений, которых так боятся – и о которых так мечтают запертые в монастырях мужчины, ибо эти видения заменяют им реальную жизнь. Но он чувствовал – вернее, чувствовало все его тело, наполненное мучительно-сладостной болью первого Познания, – что случившееся не было бесплотным мороком. Он возлежал с женщиной – впервые в жизни! – и утратил нынче ночью девственность и непорочность.
Но не прощание навеки с тем, что его, собственно, никогда не обременяло, не тяготило, наполнило его душу тоской. Гвидо вдруг с предельной ясностью понял, что с утратой чистоты утратил единственное преимущество над Джироламо. Дух его как бы отяжелел, он больше не парил над телом, ниспосылая ему прозрение мысли – и презрение к прочей братии, ненасытно предающейся телесным удовольствиям. Напротив, он впервые понимал и оправдывал их, хотя всего лишь час назад мог бы с чистым сердцем повторить за святыми отцами церкви: «Тешить плоть свою есть тешить дьявола».
