Вторая жена - Марлитт Евгения (книги полностью TXT) 📗
Едва переводя дух, сбежала она вниз в свои комнаты и положила бумажку под микроскоп, бывший верным помощником при ее занятиях… И невольно содрогнулась, под неумолимым стеклом ужаснейший подлог становился ясен как день. Каждая старательно выведенная буква была сперва прорисована карандашом, чего нельзя было заметить невооруженным глазом, и теперь выступало с беспощадной очевидностью. Работа была трудная — обманщик должен был отдельно срисовывать каждую букву, чтобы составить необходимые слова… Но кто бы мог это сделать? И для чего? Записка была написана без законных свидетелей, значит, этим подлогом хотели заставить молчать человека, имевшего сильный голос в этом деле, и это был Майнау. Он сам говорил ей, что сначала действовал в пользу мальчика… Было ли то сделано из корыстных видов, или тут примешивался еще религиозный фанатизм — сказать было трудно. Но в записке было написано еще: «Женщина непременно должна принять святое крещение для спасения ее души».
Молодая женщина бросилась на кушетку. Ее сердце усиленно билось, по ее телу пробегала нервная дрожь, ей нужно было успокоиться — в таком волнении ее никто не должен был видеть… Майнау обладал благородной натурой, и, чтобы избежать его справедливого противодействия, прибегли к подлогу, зная, что никаким другим путем им не удалось бы склонить его к явной несправедливости. Прежде всего надо было положить бумагу на место; она могла бы только тогда сообщить это открытие Майнау, если бы на его глазах вынула бумажку из ящика. Лиана горько улыбнулась; он, во всяком случае, скорее заподозрил бы ее, чуждую здесь всем и всеми не любимую, нежели поверил бы, что в его Шенверте, этом гнезде рыцарского благородства и строгости правил, могли происходить подобные вещи… Но рано или поздно Майнау должен будет узнать всю правду — это требовалось для спасения Габриеля.
Тихонько прокралась она в зал. Там уже затопили камин. Тяжелые штофные гардины были спущены на окнах, а стеклянная дверь заперта дубовыми ставнями. Тишина нарушалась только беспрерывно лившимся дождем. Чайный стол был уже приготовлен, и среди него горела лампа под зеленым колпаком. Обширный зал тонул в полумраке; лампа освещала только стол и небольшое пространство вокруг него, да, кроме того, отблеск топившегося камина падал на паркет, углы же комнаты были погружены в совершенный мрак.
Молодая женщина робко осмотрелась: в комнате никого не было. Успокоенная, она подошла к столу, выдвинула ящик, развернула, не вынимая из него, сверток и положила в середину его записку. В эту минуту кто-то схватил ее руку, удерживая ее в ящике; ужас сковал Лиану; она не имела даже силы вскрикнуть — вся кровь прилила ей к сердцу. Почти лишившись чувств, она пошатнулась, и ее помутившимся глазам предстало лицо придворного священника. Он принял беспомощную в свои объятия и, прижав к груди, покрывал ее руку страстными поцелуями.
— Успокойтесь, ради Бога! Я один это видел, кроме меня, никого нет в зале, — шептал он нежным, ободряющим голосом.
Этот голос мгновенно возвратил ей сознание; она вырвалась и оттолкнула его руку.
— Что вы видели? — спросила она слабым, беззвучным голосом, в то время как красивая ее фигура приняла гордую осанку. — Разве эти ящики содержат в себе золото или серебро?.. Разве я хотела красть?
— Как мог бы я предположить такую мысль в вашей божественной головке? Скорее я запятнал бы память моей матери таким позорным подозрением, нежели вашу ангельски чистую душу, — верьте мне!.. Вы не поймете, конечно, этого выражения, потому что именно любовь к матери и привела вас сюда… Баронесса, кто может обвинять вас за желание уничтожить маленькую записочку, которая оскорбляет и унижает вас? — Он вынул из ящика записку. — Сожжем же вместе это розовое свидетельство материнских заблуждений!
Быстрым движением вырвала она у него письмо и бросила на прежнее место.
— Разве это не кража? Разве оно ко мне адресовано? — кричала она гневно. — Оно останется там, где было. Нечестным поступком я не могу смыть пятна с репутации моей матери.
Она отступила от него и стала по другую сторону письменного стола: ей хотелось увеличить расстояние, отделявшее ее от священника, дерзнувшего дотронуться до нее. Зеленый свет лампы падал на ее прелестный благородный профиль; своим гордым выражением походил он на камею… Священник попробовал было накинуть ей петлю на шею, и, будь у нее поменьше энергии, она неминуемо попала бы в его сети. Но вместо того ему пришлось убедиться, что она его насквозь видит.
— Как вы осмелились склонять меня на такое темное дело?
— Вы преднамеренно не хотите понимать меня и, где только можно, относитесь ко мне враждебно, — сказал он с горечью; в его голосе звучала неподдельная страсть, в этом она не могла сомневаться, — и все-таки у вас нет на земле более преданного друга, чем я.
— У меня два друга: брат и сестра, другой дружбы я не ищу, — возразила она.
Услышав ее враждебный тон, священник прижал обе руки к груди, точно он получил смертельный удар; глаза его вспыхнули зловещим огнем, и он подошел к ней ближе.
— Баронесса, здесь, в Шенверте, вы не должны были бы говорить так оскорбительно и гордо, потому что вы не имеете здесь никакой опоры и, подобно мячику, зависите от дуновения ветра.
— Слава Богу, он не отнес меня ни на одну линию в сторону относительно моих правил.
— Свет не спрашивает об этом; он видит только ваше фальшивое положение здесь и, зная побудительную причину, в силу которой сделали вас баронессой Майнау, насмешливо улыбаясь, шепчет самые унизительные предположения.
Она стала еще бледнее.
— К чему вы все это говорите мне? — спросила она нетвердым голосом. — Впрочем, я знаю побудительные причины, вследствие которых я здесь: я должна быть матерью Лео и хозяйкой осиротевшего дома; это положение отнюдь не оскорбляет моего женского достоинства, — прибавила она гордо и с холодным спокойствием. Это равнодушие, видимо, огорчило его.
— Да, если бы вы были ею на самом деле! — сказал он торопливо. — Но в Шенверте вряд ли когда-либо чувствовалось отсутствие хозяйки. Преклонные лета и почтенная особа гофмаршала делают хозяйку дома совершенно лишнею во время празднеств, а хозяйство он умеет контролировать лучше всякой женщины. Лео предназначается к военной службе и должен будет рано оставить Шенверт и выйти из-под опеки матери, так что едва ли эти причины имелись здесь в виду. Главною причиной была неутолимая жажда мести; не знаю, не будет ли оскорблено чувство достоинства женщины, если она узнает, что ее избрали единственно для того, чтобы нанести другой женщине смертельный удар, и притом с самой утонченной жестокостью.
Большие серые глаза молодой женщины пристально устремились на лицо говорившего, но именно ее молчание и этот взгляд, полный нескрываемого страха, и побудили его безжалостно продолжать:
— Тем, кто знает барона Майнау, известно, что все поступки и действия его рассчитаны на эффект. Выслушайте, как было дело. В молодых летах он страстно любил высокопоставленную женщину, и она так же пламенно отвечала на его любовь; близкие принудили ее отказать ему, чтобы взойти на ступени трона. Барон Майнау, может быть, и прав, называя ее поступок неверностью, но в глазах приближенных это не более как страшная жертва, принесенная обязанностям звания… Смерть мужа сделала эту женщину, не перестававшую любить Майнау, свободною; для бедной страдалицы в порфире и короне готовилась взойти новая заря; она мечтала сбросить с себя тяжесть герцогского блеска и величия, чтобы хоть в одиннадцатый час сделаться любящей и любимой женой, но кому удавалось тогда проникнуть в настоящие намерения и действия барона Майнау?.. Во все время траура он был с нею чрезвычайно любезен до той минуты, когда она, вся сгорая от любви и сладостной надежды, готовилась услышать из уст его предложение, а вместо того он в присутствии всего двора объявил ей о своей помолвке с Юлианой, графинею фон Трахенберг. Это, конечно, произвело громадный эффект, Майнау мог торжествовать.
