Джафар и Джан - Раевский Николай Алексеевич (читать книги без регистрации .txt) 📗
Бронзовые вазы с цветами красовались и на курси.
Как ни тревожно было на душе у Физали, все-таки, пока халиф читал «Похвалу Елене», он успел рассмотреть один из букетов, стоявший поближе. Цветы Гарун аль-Рашида были прекрасны, как все цветы, но поэт не увидел среди них ни одного знакомого. Халиф отовсюду добывал иностранные редкости. Посылал своих садовников то в Индию, то в Китай, то в черную Африку. Немало государей, иноземных послов и багдадских сановников хотели бы попасть в эту любимую комнату повелителя Востока, но хозяин принимал в ней только великого визиря Джафара Бармекида, начальника службы доносов Амалиль Абдулзагиф Мухаммеда бини-Махмуда, нескольких поэтов да придворного музыканта Ибрагима аль-Моусили с подрастающим сыном Исхаком.
Халиф любил бывать восприемником «поэтических и музыкальных новорожденных». Очень сердился, когда узнавал, что до него уже кто-то слышал новинку. Спросил и Физали, читал ли он кому-нибудь «Сады». Поэт ответил почти правду:
— Нет, никому.
Не мог же он сразу сказать настоящую правду: читал своей садовнице и пастуху.
Многие места поэмы Физали произносил наизусть, внимательно вглядываясь в лицо Гарун аль-Рашида.
Халиф сидел не шевелясь. Глаза его блестели. Временами только он поднимал густые седеющие брови и одобрительно кивал головой.
Когда чтец кончил и с поклоном подал рукопись, Гарун аль-Рашид молча его обнял. Поэт, как полагалось, хотел поцеловать полу халата повелителя, но халиф ласково-властным движением остановил его. Заговорил почти шепотом — Физали знал, что у Гарун аль-Рашида это признак радостного волнения.
— Спасибо тебе… Великое спасибо. Обрадовал меня. Стареешь, а пишешь все лучше и лучше. Живи, Физали, много лет живи!..
Он еще раз обнял растроганного старика. Поэт смахнул слезу, хотел ответить, но халиф снова обратился к нему:
— Я знаю, как ты пишешь… Скажи мне, кто та красавица, которая превратилась в пери твоей поэмы? Она у тебя живая, совсем живая… Так и вижу ее перед собой.
— Государь, я пришел просить за нее…
Халиф удивленно взглянул на седобородого поэта. Улыбнулся.
— Узнаю прежнего моего Физали. В чем же дело? Кто она?
Старик вскочил с дивана и, прежде чем хозяин успел остановить его, повалился на колени.
— Правосудный… это принцесса Джан, дочь эмира анахского… Ты один можешь спасти ее…
Гарун аль-Рашид вздрогнул. С грустью посмотрел на коленопреклонного плачущего Физали. Подумал: «Вот она, судьба человеческая… Написал такую поэму — и вдруг безумие…» Снова усадил гостя на диван, взял его за руки. Принялся уговаривать:
— Успокойся, друг мой… Узнаешь ли ты меня? У тебя лихорадка — сейчас позовем хакима.
— Повелитель, я совершенно здоров и говорю правду. Умоляю… выслушай меня…
Халиф пристально всмотрелся в глаза поэта. Из них по-прежнему катились слезы, но взгляд Физали был разумен и ясен. Гарун аль-Рашид вспомнил, как недавно еще в приемном зале эмир Акбар, оставшись с ним наедине, так же на коленях умолял помочь найти дочь. Не хотел верить, что ее нет в живых. Неужели же?..
— Хорошо… Если ты и самом деле не бредишь, скажи, где сейчас принцесса Джан?
— Три месяца тому назад я нанял юношу-пастуха с молодой женой. Она работала у меня садовницей…
— Так, так… Понятно… Доскажу за тебя. Жена твоего пастуха оказалась пропавшей принцессой? Так ведь?
— Да, повелитель…
Халиф добродушно рассмеялся:
— Физали, Физали… Ты прекрасный поэт, ты великий поэт, украшение моего царствования, но в жизни, я вижу, любая красивая девчонка тебя обманет. Как ты, старый, умный человек, мог поверить подобному вздору? Знаешь, я одному рад: не будь этой садовницы, ты бы, пожалуй, еще лет пять ко мне не приехал.
— Государь, будь милостив… Позволь мне задать один только вопрос…
— О принцессе-садовнице?
— Нет, не о ней… Помнишь ли, какую книгу ты подарил эмиру Акбару года три тому назад?
Насмешливая улыбка исчезла. Лицо халифа стало серьезным,
— Книгу? Да, помню…. «Хезар Эфсане»… Нарочно велел переписать. Только он ее, кажется, не читал. А откуда ты знаешь?
— Вот она… — Физали вынул из широкого кармана халата том в красном сафьяновом переплете и подал его изумленному Гарун аль-Рашиду.
— Когда принцессе Джан исполнилось пятнадцать лет, отец, зная ее любовь к книгам, подарил дочери пожалованную тобой рукопись. Вот его надпись под твоею.
— Что за чудеса!.. Неужели же?.. Быть не может…
— Да, повелитель… Это любимая книга жены моего пастуха. Спаси ее, правосудный!..
Халиф нахмурился. Взгляд его стал жестоким. Голос звучал теперь властно и грозно.
— Физали, не проси невозможного… Преступницу закопают в землю по шею и разобьют ей голову камнями. Таков закон…
— Государь, закон — это твое слово…
— Распутства я не покрою.
— Правосудный, нет здесь распутства…
В черных, глубоко сидящих глазах Гарун аль-Ра-шида зажглись огоньки гнева. Левая щека задергалась. Будь Физали придворным, он бы в ужасе замолчал, видя, что многомудрый становится страшным.
Халиф еще не кричал. Сжав кулаки, он медленно чеканил слова:
— Не много же ты понимаешь в правосудии… Когда принцесса убегает с пастухом, позорит отца, позорит весь свой род, что же это, по-твоему?.. Что? Отвечай!
— Любовь, государь… Ты согласился с Горгием, оправдавшим Елену, а ведь она была замужем, Джан же нет…
Халиф недовольно повел плечами, но гневные огоньки погасли. Про себя подумал, что не надо было читать хитрому старику этого текста. Ответил строго, но уже спокойно:
— Об Елене говорить не будем. Что хорошо в поэзии, то в жизни преступление. Неужели не понимаешь, какой это позор для эмира, моего верного слуги, старого воина? Неслыханный позор, ужасный…
— Государь, никакого позора нет, принцесса…
— Да ты что, в самом деле сошел с ума, Физали? Подумай, что ты говоришь…
— Выслушай меня, повелитель. Никакого позора пока нет, и от тебя зависит, чтобы его не было. Принцесса Джан умерла. О том, кто такая моя садовница, знаешь ты, я, и больше никто. Вот если ее казнят, тогда…
— О том, что казнили именно принцессу Джан и ее любовника, тоже буду знать я, ты, и больше никто. I
Физали побледнел и снова упал на колени. С трудом проговорил: |
— Государь… тебе угодно было назвать меня одним из украшений твоего царствования… Не мне судить, так ли это… Но клянусь тебе, клянусь… в тот день, когда умрет Джан, умрет и поэт Физали…
— Старый ты безумец… Любовь?
— Да, повелитель, любовь… Любовь к прекрасному…
Утро началось во дворце как всегда. Каждый был занят своим делом. Государственные люди рассуждали о государственных делах, слуги служили, придворные кланялись, писцы писали, доносчики доносили, музыканты и певцы готовились к имеющему быть концерту в честь византийского посольства. Часов с десяти началось, однако, всеобщее удивление и беспокойство. Удивляться громко и кучно никто не решался — за это можно было и головы лишиться, но во всех залах, комнатах, коридорах, подземельях огромного строения государственные люди, царедворцы, евнухи — белые и черные, звездочеты, персидские певицы, врачи, судомойки, кухарки собирались по двое, трое и осторожно шептались. Если одна кучка замечала другую, обе немедленно рассыпались. Никому не хотелось быть свидетелем чужого шепота.
К полудню осторожный шепот начался даже в канцелярии дворца, где шептаться было раз навсегда запрещено, дабы взяточники не могли в служебное время сговариваться с поставщиками.
Еще через полчаса шепот перекинулся и в гарем. Там он перешел в весьма громкое тараторенье. Шестьдесят четыре жены халифа и многочисленные дочери не опасались ни начальника службы доносов, ни помощников его, ни штатных доносчиков, ни доносчиков-добровольцев. Входа в гарем все эти мужчины не имели, а женские доносы Гарун аль-Рашид запретил принимать. Не боялись доносов и обитатели попуганной залы. Чувствуя, что происходит нечто чрезвычайное, бесцеремонные птицы подняли такой гам, что ни главный воспитатель попугаев, ни два его помощника не могли их утихомирить.
