Нищета. Часть первая - Гетрэ Жан (читаем книги .TXT) 📗

— В этом нет ничего удивительного, — заметила Агата. — Бедняга, несомненно, много выстрадал за свою долгую жизнь и горький опыт не располагает его к доверию.

Она добавила, что целиком рассчитывает на Леон-Поля; без его помощи ей не справиться с трудностями. Она готова идти на любые жертвы, но сделать это надо деликатно…

Учитель, рискуя навлечь неудовольствие собеседницы, явно стремившейся замять дело, решительно возразил, что загладить тяжелую вину Руссерана перед обездоленной им семьей Бродаров можно лишь полным признанием вины. Вот первое, что нужно сделать. Огюста оправдают, если будет доказано, что владелец завода обольстил Анжелу.

— Я знаю, — продолжал Леон-Поль, видя, что Агата в задумчивости опустила глаза, — я знаю, что жена господина Руссерана может усомниться в виновности своего супруга…

— Вы хотите сказать — в его преступлении? — перебила Агата.

— Вы правы, сударыня, так будет точнее. Повторяю, вы можете не верить в это преступление, хотя оно очевидно, и не пытаться наравне с нами добыть доказательства.

— Нет, почему же, если это единственный способ вознаградить несчастную семью? Но мне хотелось бы надеяться, господин Леон-Поль, что можно замять дело и приостановить судебную процедуру.

— Это очень трудно, сударыня, разве что ваш муж пойдет нам навстречу.

— Как только его здоровье позволит, я поговорю с ним, и, быть может, опасаясь кое-каких действий с моей стороны, он согласится на все наши требования.

— Сомневаюсь.

— Независимо от того, удастся это или нет, позвольте мне покамест передать через вас Анжеле и ее ребенку немного денег. Они сейчас так нуждаются, что не вправе отказываться от помощи.

И г-жа Руссеран протянула учителю тысячефранковый билет. Так как он не хотел его брать, она добавила:

— Эти деньги — не компенсация за непоправимое зло, которое мой муж причинил семье Бродаров, а лишь небольшая часть нашего долга Жаку. Справедливость требует, чтобы мы вернули этот долг.

Леон-Поль недоумевал.

— Поясните вашу мысль, сударыня. Я охотно буду вашим посредником, но почему вы считаете, что должны Бродарам?

— Почему? — подхватила Агата с жаром. — Сейчас вы увидите, права ли я. Разрешите мне привести некоторые аргументы и обосновать их цифрами. Вы убедитесь, что я все-таки деловая женщина и не разучилась вести бухгалтерию.

Она взяла большой лист бумаги и разграфила его карандашом на несколько колонок.

— Придвиньтесь-ка поближе, нам надо кое-что подсчитать.

Учитель повиновался, и г-жа Руссеран продолжала:

— Либо я глубоко заблуждаюсь, либо вы не менее, чем я, сведущи в деле, о котором пойдет речь. Во всяком случае, вы человек разумный и порядочный. Этого достаточно, чтобы понять доводы бесхитростной женщины, стремящейся к одному: делать добро и вернуть каждому то, что ему причитается.

Леон-Поль был весьма заинтересован.

Агата продолжала:

— Вы согласны, что для всякого промышленного предприятия необходимы три фактора: капитал, рабочая сила и руководство?

— Это неоспоримо.

— Факторы эти можно рассматривать как средства производства, не так ли?

— Точно так.

— Каждый их этих компонентов, пропорционально своей доле участия, дает право на прибыль, приносимую предприятием.

— Несомненно.

— Тогда выслушайте маленькую историю, которая не имеет, впрочем, прямого отношения к тому, о чем мы говорим; эта история может быть названа:

Жил некогда художник, опередивший свою эпоху и желавший изображать природу такою, какою он ее видел, а не в угоду требованиям моды. То было время Давида [55], когда нагие солдаты, смертельно раненные на поле сражения, неизменно улыбались зрителям из позолоченных рам. Борясь против общепринятых мнений, наш художник всю жизнь бедствовал, подорвал силы и в конце концов вынужден был отдать свои картины торговцу ширмами, который обещал заплатить за них, если удастся их продать. К несчастью, клиентура этого торговца состояла из знатных дам и людей со вкусом, предпочитавших видеть на ширмах пастушков и пастушек в шелковых одеждах, завитых и украшенных ленточками, как пудели. Они не терпели ничего низменного и охотно бы отдали все полевые цветы за одну искусственную розу. В конце концов торговец вернул художнику-неудачнику все его полотна за исключением одного, случайно проданного какому-то англичанину.

У художника был горячо любимый сын, которого он с радостью научил бы тайнам своего искусства. Но, убедившись, к чему это приводит, он предостерегал юношу от кистей и красок, как от чумы. И дабы сыну даже в голову не пришла мысль заняться живописью, Жан Монье — так звали художника — позаботился, чтобы он изучил кожевенное дело.

Когда торговец ширмами принес обратно все картины, заявив, что такой мазни никогда не сбыть, Жан Монье почувствовал, что удар слишком тяжел и он его не перенесет.

Позвав сына, он велел ему разорвать полотна, бросить их в камин и пожарче развести огонь, так как погода стояла холодная. Сын скрепя сердце повиновался, ибо находил произведения отца превосходными. Холсты один за другим сгорали как спички, а старик, простирая к огню дрожащие руки, говорил: «Давно уже я так славно не грелся. Ха-ха, мои полотна прекрасно освещены!»

Оставалась только одна картина без рамы. На ней художник изобразил пьяницу, с покрытым синяками лицом, вернувшегося домой после драки, и его жену, которая сидела за работой при свете лампы и ногой качала колыбель. Мужчина был написан настолько живо, что внушал отвращение; женщина была некрасива, хотя тогда это считалось в живописи недопустимым. Игра светотени, несмотря на резкость, была схвачена верно. Вся композиция являлась сколком с действительности, а не ухищрением искусства.

Луи Монье попросил отца не уничтожать хоть эту картину, один вид которой мог навсегда отучить от пьянства. Но старый художник был неумолим.

— Нет, нет, — повторял он, — нет, сынок, сожги все, чтобы от моих усилий и скорбей не осталось и следа!

В это время кто-то постучал. Луи открыл дверь. Вошел мужчина в очках с золотой оправой. Судя по костюму, он был иностранцем.

— Здесь живет знаменитый художник Жан Монье? — спросил незнакомец, и глаза его, блестевшие за стеклами очков подобно рубинам, впились в уцелевшую картину старика.

— Да, здесь живет Жан Монье, но не знаменитый, а несчастный, — ответил молодой человек. — Что вам угодно? Чему мы обязаны частью видеть вас в нашем скромном жилище?

— Я желал бы приобрести несколько картин Жана Монье. Я — ван Сэдлен из Амстердама.

— А я — Шмидт из Лондона, — объявил другой посетитель, входя без стука в полуоткрытую дверь. — Я осыплю золотом творца столь талантливых полотен. Вы можете сделать то же самое?

— Посмотрим.

— Как? Вы решаетесь оспаривать их у Англии?

— А почему бы и нет? Я приобрету все картины.

— Вы не купите ни одной. Ни ваши коммерсанты, ни ваше правительство не в состоянии даже по достоинству их оценить. Для них уже отведено место в наших музеях, в картинных галереях наших лордов.

— Увы, господа, — воскликнул, плача, сын художника, — из всех произведении моего отца осталась только эта небольшая картина, счастливая случайность спасла ее от огня.

Оба покупателя устремились к картине.

— Шедевр! Непревзойденное мастерство! — восклицали они наперебой.

— Она моя, — заявил ван Сэдлен. — Я пришел первым. Даю десять тысяч франков. Десять тысяч за полотно в три квадратных фута!

— Жалкий человек! — негодовал англичанин. — Десять тысяч за такой шедевр? Вы его не получите! Этот пьяница, от одного вида которого уже тошнит, сам по себе стоит тысячу фунтов стерлингов!

— То есть двадцать пять тысяч франков? Вы их даете, Шмидт?

— Даю.

— Тогда я даю двадцать пять тысяч пятьсот!

— Тридцать тысяч!

— Тридцать одна!