Причуды богов - Арсеньева Елена (хороший книги онлайн бесплатно .txt) 📗
Юлия несколько удивилась, не увидев за столом командира полка, стоявшего в имении: во всяком русском доме он непременно присутствовал бы при господской трапезе! Но тут же недоразумение разъяснилось: отряд (а не эскадрон, как вначале решила Юлия), выдвинувшийся c разведкою, в имении не стоял, а лишь заехал передохнуть и дождаться встречи с другим таким же малым отрядом, чтобы поутру двигаться дальше. Понятно, что поручик Васенька Пустобояров был мелкой сошкою в сравнении с графиней Чарторыйской, а все ж Юлии показался апломб хозяйки слишком уж демонстративно-оскорбительным. Впрочем, она уже имела возможность убедиться в том, что делает с человеком польский гонор, да и что ей причуды графини, если в ее доме предстояло провести всего только ночь, а утром вместе с Пустобояровым ехать в русский лагерь! От одной надежды на это Юлия готова была всем все простить, и огорчала ее только неминуемая разлука с Вандой и то, что подруга уже с ней как бы распростилась. Во время ужина, за которым подавали обливную рыбу, телятину с желеем и превкусный компот в хрустальных чашах, Ванда на Юлию и не взглянула, и не столько ела, сколько беспрерывно беседовала с хозяйкой – почему-то на немецком, да еще очень быстром, к вящей досаде Юлии, которая даже и медленного не знала: немецкий ей не давался нипочем, сопротивлялся свирепо, так что она с охотою его бросила учить еще пять лет назад и взамен взялась за итальянский. А из немецкого осталась в памяти единственная фраза, почему-то пленившая ее красотою звучания: «Варум хаст ду дас ауген шайден?» – «Почему твои глаза затуманились?» – но откуда эти слова, чьи глаза и почему они затуманились, по сю пору оставалось для нее загадкою. Вот она и повторяла мысленно «Шайден… шайден…», с некоторою долею обиды слушая болтовню, от которой лицо ее подруги загорелось возбужденным румянцем, а глаза начали блестеть. Ванда вдруг резко, внезапно похорошела, вновь сделавшись похожей на обольстительную Ружу из Цветочного театра.
Это наполнило душу Юлии некоторой ревностью, лишний раз напомнив, что она была для Ванды только неприятной обузою (вдобавок любовницей ее мужа!), а потому та вне себя от восторга в предчувствии расставания.
Ощущая себя чужой и никому не нужной, она натянуто поблагодарила за ужин, сухо пожелала спокойной ночи Ванде, которая ответила весьма небрежно, так была занята беседою, и отправилась в отведенную ей комнату – брать ванну и спать.
Комнатка оказалась очаровательной, великолепной, изысканной – но тоже сплошь лиловато-сиреневой, от обоев на потолке и многочисленных драпировок до белья на постели. Юлия этот цвет всегда любила – хотя и не носила, уж очень он бледнит! – но сейчас почувствовала себя запертой в каком-то французском склепе: ведь общеизвестно, что лиловый – цвет траура французских королей. Но тут служанки – две польки, столь же надменные, как и сама графиня, – внесли ванну и кувшины с горячей водою, и когда Юлия увидела, что тело ее приобрело сияюще-розоватый цвет и так и светится теплом, она несколько примирилась с окружающим миром и позволила уложить себя в сиреневую постель, милосердно согретую горячими кирпичами – на английский манер.
Покоевы одинаково присели, буркнув что-то на прощание, и удалились, все убрав в комнатке. Юлия попросила не гасить свечей, потому что горячая ванна разогнала сон, и лежала, бездумно глядя в потолок, который становился все светлее и светлее, пока не сообразила, что на него, да и на всю комнату легли яркие лунные лучи.
Юлия поняла, что, даже когда она погасит свечу, уснуть будет трудновато: луна стояла прямо против окна и пока еще уйдет… Покоевы почему-то не позаботились задернуть портьеры, и Юлии пришлось с неохотою выбраться из теплой постели и босиком бежать к окну. Она не сразу нашла шнур от портьер, однако дергала его безуспешно: что-то шелестело, а шторы не сдвигались. Верно, так и придется спать при луне, подумала она с досадою, отвернулась от окна – да так и ахнула, увидев две человеческие фигуры, замершие в темном проеме стенной ниши.
Одним прыжком бросилась за портьеру, спряталась, наконец осмелилась одним глазком выглянуть… и вздохнула с облегчением, поняв, что невзначай, играя шнуром, раздернула шторки, заслонявшие эту нишу, в которой стояли две статуи – гипсовые, но раскрашенные на манер фигур святых в костеле.
Но это были отнюдь не фигуры святых, и Юлии пришлось не один раз ущипнуть себя, прежде чем она поняла, что глаза ее не обманывают.
Это была скульптурная группа, изображающая любовников, замерших в соитии. Мужчина стоял, широко расставив ноги и чуть согнув их в коленях, упершись в них руками, как бы поддерживая ноги женщины, сплетенные за его спиною. Женщина полусидела-полулежала в кресле, запрокинув голову, руки ее цеплялись за бедра любовника, и ясно было, что он – лишь орудие ее удовольствия. И сколь ни была ошеломлена Юлия, она все же не могла не заметить, что статуи выполнены и раскрашены с поразительным тончайшим мастерством, а искаженные страстью черты женщины ей знакомы. Приглядевшись, она вновь ахнула, ибо узнала… Эльжбету Чарторыйскую!
Юная, пылкая, исступленная красавица с пламенным ртом, длинными распущенными волосами и безупречной фигурою – неужто это ее видела нынче Юлия за ужином заплесневелой и неприглядной, словно бледная поганка?! Что это – воспоминание художника или просто некий образ, скульптурное воплощение страсти? Неужто в самом деле отыскались люди, которые предавались исступленной страсти в то время, как их ваял посторонний наблюдатель? Но каков же должен быть мужчина, пыла коего не смутили, не остудили чужие глаза?!
Она перевела взгляд на лицо мужской статуи и вздрогнула при виде этой жестокой и лукавой красоты. Даже в застывшем гипсе жила победительная уверенность молодого самца в своей неотразимости, в своей необоримой власти над женским естеством.
С трудом сглотнув – горло совершенно пересохло, – Юлия попятилась, наткнулась на стул, повернулась… И увидела еще одну нишу. И еще одну статую в ней.
Это был тот же самый мужчина и в той же самой позе, но один. Впрочем, похотливость его от этого не убавилась, и жезл его мужского достоинства торчал столь же вызывающе. А вот выражение лица… Как-то так были нарисованы его глаза, что, куда бы Юлия ни встала, он всюду смотрел ей прямо в глаза – смотрел лукаво и недвусмысленно, даже не призывая, а приказывая немедленно заняться с ним любовью. Колени Юлии затряслись, и она рухнула на стул. Но глаза статуи от нее не отрывались и теперь, принуждая приблизиться.
– Нет, нет, чертовщина, пакость! – пролепетала Юлия.
Глаза статуи манили, соблазняли, насмехались: «А ты испытай меня! А ты попробуй моей сласти – вот сама и узнаешь!»
Юлия прижала руки к груди. Ее шелковая – сиреневая! – ночная рубашка, очевидно, сделалась красной, потому что жгла огнем.
Ничего не соображая, чувствуя только, что вся горит, Юлия кинулась к столику у кровати, схватила стеклянный кувшинчик с водой и принялась пить прямо через край, даже не налив в стакан.
Питье оказалось благословенно-холодным, но это была не вода: что-то горьковатое, и кисловатое, и сладковатое враз. Запах показался на мгновение тинистым, но тут же после этого ощущение прошло, и Юлия допила все до капли, с восхищением ощущая, как спадает жар, успокаивается сердце. Опасаясь потерять это мгновение власти над собой и вновь предаться опасным мечтаниям, она, вперив глаза в пол, решительно направилась к окну, решительно потянула шнур, так что вместе со шторками на нишах теперь послушно задернулись и портьеры, отгородив комнату от пронзительного лунного света. Юлия задула свечи и легла, отвернувшись от опасных ниш и изо всех сил молясь про себя, отгоняя все прочие образы. Скоро она ощутила, что наплывает милосердная дремота, и слабо улыбнулась от радости, что сейчас уснет… И она уснула, однако, верно, отрезвляющее действие напитка и молитвы тотчас кончилось, ибо всю ночь Юлия промаялась в безумных, страстных, горячечных видениях. Тот мужчина оказался живым, вышел из своей ниши и предался неистовым забавам с Юлией и в то же самое время каким-то образом во второй нише блудодействовал с Эльжбетой. Проснуться, отогнать видения у нее не было сил, пришлось терпеть. А сон принимал все более немыслимые, чудовищные формы!
