Последнее лето - Арсеньева Елена (читать книги без сокращений .txt) 📗

Тесно, душно и в то же время студено. По полу несет сквозняком, отвратительно пахнет хлоркой и негашеной известью. Параша в углу... тоже несет запашком. Ползают «свои» и «чужие», покусывают. Поганое место! Поганое!

А кормят чем?! У которых есть кто на воле, тем хоть получше тут жить. Шулягин же семьей не обзавелся. Надобности не было. А сейчас жалел... Приходила бы какая-нибудь тихая бабенка, принесла б когда маслица или свежую булку – не те черствые огрызки, которые приходится здесь грызть, – а то и колбаски чесночной, Шулягиным обожаемой более всего на свете. Хорошо соседу, шулеру Петьке Ремизу – к нему наведываются аж две бабы, и всякая норовит передачу пообильней, повкусней передать. Конечно, Петька не жмот, не жлоб, иной раз от него и Шулягину сладкий кус перепадает, а все ж не свое, не разъешься. Эх, выйти бы на волю! Сейчас бы в «Самокатном» тарелку щей со сметаной... чтоб поровну – щей и сметаны... да хлеба ржаного, только что выпеченного, кислого, да со шматом масла... Масло на горяченьком хлебе сразу подтает и легко впитается в ломоть... А из тарелки будет торчать острым краем мозговая кость баранья... Щи с бараниной, только с бараниной!

Шулягин рывком перевернулся на другой бок.

– Спи, сволочь, придушу! – прошипел с ненавистью Ремиз.

– Сплю, сплю!

Уснешь тут...

Говорят, что здесь, в старом остроге, «тюремном замке», где держат народишко до суда, малость получше, потеплее, посвободней, чем в «первом корпусе» на Пятницкой базарной площади, где камеры для политических. Сначала в Энске был только старый острог, а потом уже новые здания построили, когда насельников развели побольше. Имелись еще «арестантские роты» для уголовников близ Покровской улицы. Говорят также, после пятого года ни в одном здании вообще не продохнуть было, не успевали под суд вести. Зато и сбежать можно было из тюрьмы – ведь охрана разрывалась, за всеми не уследить.

Сбежать бы из тюрьмы! Шулягин сладко вздохнул. Удается другим, почему бы не ему?! Он тут столько удивительных историй наслушался... Вроде бы крепки засовы, а ведь некоторые люди умудрялись их отомкнуть. Высоки тюремные стены, а особо везучие умудрялись их преодолеть!

Две истории Шулягина до печенок проняли. Он их про себя называл «лестница» и «молоко».

Среди заключенных содержалась группа «экспроприаторов» – членов боевой группы канавинского завода «Салолин», которые грабанули кассу пароходного общества и забрали немалую сумму денег. Всех повязали – вместе с главарем Алексеем Абрамовым. Он был очень ловкий, сильный. Он и придумал, как устроить побег средь бела дня.

Во время прогулок на тюремном дворе «экспроприаторы» часто устраивали чехарду. А то начинали друг дружке на плечи карабкаться. Охрана позевывала... И вдруг во время одной из прогулок заключенные построили живую лестницу, верхушка которой достигла верха стены. Не успела охрана глазом моргнуть, как Абрамов влез по этой лестнице на стену и перемахнул на улицу! За ним полез другой заключенный... Тут охрана очухалась, принялась второго беглеца ловить, хватать, загонять прочих заключенных по камерам... Тем временем Абрамов был уже далеко. Правда, его скоро выловили за участие в другой «выемке денег» и отправили на бессрочную каторгу. Но ведь побег был? Был, нет спору!

Такой же бесспорной дерзостью был и побег сормовского токаря Павла Васильева, участника сормовских уличных боев. Он заметил, что ночью на Ново-Базарной площади под окнами острога стража стоит, а днем – нет. И решил бежать средь бела дня! Товарищи спустили его по веревке, и этот сумасшедший, рисковый побег, конечно, удался бы, когда бы не угодил Васильев нечаянно ногами в посудину какой-то молочницы. С перепугу баба завопила как очумелая. Васильев кинулся бежать, но стража уже гналась за ним. Схватили, обратно водворили...

Но больше всего народу бежало через домовую церковь. Она тоже в «арестантских ротах», так же как и женские камеры, все равно – для уголовниц или политических. Для женщин было множество послаблений в содержании, оттого чаще всего побеги совершались в женском платье.

В тюремный храм имелся еще вход с Покровской улицы, туда пускали всех желающих горожан, разрешали молиться на левой стороне зала, отделенной от арестантской части решеткою. Но при выходе на какие-то считаные секунды свои и чужие смешивались... Вот тут-то ловкий человек и мог выскользнуть. Бывало, бывало... Главное – проворство. То, что в шулерском деле называется «ловкость рук».

Шулягин сладко вздохнул. Кабы ему выпала удача бежать, он бы свою «ловкость рук» смог показать! Он бы ужом проскользнул, он бы... Да что толку попусту мечтать? Мечты несбываемые – они посильней, чем блохи, кусают.

Ему ведь даже некому женскую одежду передать. Была бы жена... Петька тоже не женат, зато красавец собой. Оттого и бьются к нему те две бабенки. Хорошо красавцам! Наверное, и бабенки его – обе красавицы. Одна носит покупное. Другая – домашнее. Легко догадаться, что одна из них – девка, где-то в услужении небось, а вторая, конечно, мужняя жена, которая потихоньку от супруга варит щи да курники печет красавцу-вору. Вот эти бабенки принесли бы свое платье, Шулягин да Петька Ремиз переоденутся в него – и...

Пустое все это. Пустые бредни. Было б оно так просто, уже половина народу в «арестантских ротах» переоделась бы в бабьи тряпки да разбежалась по домам. Куда проще сделать то, что раньше казалось невозможным, невыполнимым, – отыскать этого чертова Поля Морта! Но как его отыскать? Ведь не врал Шулягин начальнику сыскного – настоящего имени Морта он не знает. И отроду не знал. Однако слышал – в Нижнем тот живет. Как его найти, сидючи в узилище? Была бы хоть какая-то связь с волей... Нету такой связи у Шулягина!

Вот и вертись на нарах, как ужака на сковороде. Вот и мечтай о воле, коей так легко достигнуть: только и сказать начальнику, господину Смольникову, подлинные имя и фамилию Поля Морта...

А вдруг ты скажешь, а он обманет и не выпустит? А? Что тогда? Умные люди говорят – верить никому нельзя. Точно – никому нельзя верить!

Или не обманет? Благородный человек, порядочный... Шулягин, фабрикант фальшивых денег, сам порядочным отродясь не был, однако верил свято: есть они на свете, такие люди, которых слово – кремень! Конечно, они не из шушеры-мышеры какой-нибудь, они из благородных. Из господ начальников. Может, этот начальник – такой? Может, не обманет? И впрямь выпустит, коли Шулягин откроет ему фамилию Морта?

Да только где ж ее взять! Не станешь же спрашивать у соседей по каморе: слыхали про такого иль нет? Как его настоящая фамилия, не знаете, люди добрые? Вот и я не знаю...

Свобода, ох, свобода... Близка, что тот локоть, а не укусишь, не уцепишь, не ухватишь!

– Слышали? В ремесленную управу пришло письмо от некоего Пешкова.

– Это кто ж таков?

– Пешков? Алексей Пешков?! Да кто иной, как Максим Горький!

– Эх, забыл, что он Пешков. А ведь я на днях в «Листке» читал, Максим-де Горький воротился в Россию. И что ему надобно в нашей ремесленной управе?

– Просит выдать ему долгосрочный паспорт в обмен на прежний просроченный. Подпись знаете какую поставил? «Нижегородский цеховой Алексей Максимович Пешков».