Над бурей поднятый маяк (СИ) - Флетчер Бомонт (читать книги бесплатно .txt) 📗
У нас так мало осталось времени, мой Меркурий, мой Кит, моя любовь. Станем ли мы размениваться на мелочи?
— Это не важно, Кит, все неважно, — шептал Уилл, перебивая поток признаний, снова сплевывая в ладонь, и понимая, что этого — недостаточно, но не в силах оторваться от Кита даже для того, чтобы дотянуться до умирающей плошки и взять масла из нее.
— Это неважно, я люблю тебя, я буду любить тебя столько, сколько мне отмерено жизни, и дольше. Слышишь, Кит?
Ты слышишь меня?
Никто и ничто. Только мы двое. Только сейчас.
Все-таки было слишком сухо, и Уиллу пришлось остановиться, но лишь на короткий миг, и чтобы затем — продолжить.
***
— Не хочу, — отвечал Кит сразу же, не оставляя себе ни времени, ни шанса соврать. Отрицание желания звучало дико — в то время, как отрицающий исходил нетерпением, таял, будто разогретый до прозрачности воск, подаваясь то вперед, то назад, послушно поворачивая голову, чтобы поймать недо-поцелуй краем сломанных в болезненно-веселой гримасе губ.
Так обреченный на смерть торопит приход палача: быстрее, быстрее, решим все одним ударом топора, потому что ожидание боли гораздо, гораздо хуже самой боли, именно им пугают несмышленых глупцов, когда главное — переступить грань.
А кто, если не Меркурий, был рожден из молочного сияния Плеяд для того, чтобы преодолевать грани и выходить за черту?
И Кит сказал, изворачиваясь, раскрываясь, насколько его хватало, звеня от напряжения, серебряно, ртутно звеня:
— Не хочу, потому что… Потому что все они — не ты…
Банальные, разочаровывающе простые признания.
Ты произносишь какие-то слова, но я не слышу за шумом крови в ушах — я чувствую лишь то, как ты выдыхаешь фразу за фразой мне в шею, прежде чем впиться в пульсирующую кожу зубами. Я чувствую твое тело, и твой разум выражен в нем. Так и нужно. Они все, те, кто был до, кто был во время — не ты, и этого достаточно, чтобы отправить их на казнь, чтобы убить их, присыпав землей в безымянных рвах для зачумленных, бродяг и дураков, избавить от имен.
Я знаю лишь одно имя — и оно созвучно желанию.
Такова моя дрянная натура — носиться, как осенний лист на ветру, приходить, куда прибьет, полагаясь на волю Короля Воздуха, бегучего, бешеного, веселого воздуха. Разбей колбу с меркурием — и он побежит. От кого-то и к кому-то, от чего-то и к чему-то, от себя, подальше от себя самого.
Он расщепится, чтобы дать жизнь чему-то новому.
Могут так твои женщины, все твои женщины, Уилл Шекспир, Желание, Воля, Похоть, все твои женщины, к кому я так ревную тебя, хоть не имею на это никакого, даже малейшего права?
Кит не скрывал ничего — и не стал скрывать, что от первой, ожидаемой, и как всегда — сумевшей удивить боли у него свело пальцы и губы. Так легко было перепутать это с сильнейшим на свете вожделением, лишь на пару мгновений ослабевшим в мерно ходящей вверх и вниз ладони Уилла… Так трудно — с тем, что мог бы сделать с ним любой портовый грузчик, если приманить переполненную мошонку переполненной мошной и извращенной просьбой, высказанной со влажной пьяноватой улыбочкой.
Кит мучительно застонал сквозь стиснутые зубы.
— Давай же, — велел он с жестокостью смертника, едва успев отдышаться и вынырнуть из первой удушающей волны хворой испарины. Пытаясь расслабиться через силу. Вокруг. Принимая в себя с таким трудом, будто до этого не было ничего из сказанного как на духу, и все то, что было, оказывалось лишь душным, грешным сном. — Не останавливайся, останавливаться — нельзя… Так можно усомниться, а сомнение нам теперь недоступно… Черт… Черт, сукин ты сын, я так хочу, чтобы этот миг длился вечность… Мне нужно, чтобы ты присвоил меня, как вещь… Я просил тебя, и не раз — обращайся со мной, как с самой дешевой шлюхой… Хоть всегда знал, что ты добр со своими шлюхами — иначе зачем было злиться, сходить с ума от злости, представляя, каким ты можешь быть — с ними?.. Как они, получив от тебя все, вздыхают после, вспоминая твои глаза… А теперь прошу — сделай меня вещью, без души, без права отказать… Только так… Только так я выйду из замкнутого круга одинаковых удовольствий без смысла и цели… Понимаешь? О, ты все понимаешь… Не дай мне шанса… Не оставляй мне шанса продолжить…
Передышка была короткой.
Они продолжили — прорастая друг в друга взаимной болью и правдой. Кит оказался надломлен и вознесен — от боли некогда тяжелое тело, обремененное грузом плотского желания, сделалось легким, как летящий наискось весенний снег. Раздаваясь. Покоряясь и теряя очертания последних преград.
И Кит мог бы поклясться на крови и на своем безверии, смеясь, вскрикивая в такт, хуля имя Господа, сам становясь им, казнимым, униженным, что никогда, еще никогда возбуждение не захлестывало его — так.
***
Короткий мучительный стон, лихорадочный шепот впотьмах, признания, признания, признания, просьбы, требования — все это было уже с ними, все это повторялось, и не раз. И каждый раз было — как в первый.
И каждый раз взрезало корку на ранах, заставляло захлебываться ответным стоном, вонзало копье в левое подреберье.
Навсегда. Безвозвратно.
Плошка мигнула в последний раз.
Огонек, погасший в ней, лишь с виду был безопасным — о, стоило только опрокинуть плошку на сухой камыш и занявшийся пожар мог уничтожить все вокруг, перекинуться на соседние дома, не оставляя ни малейшего шанса.
Так и пожар, вспыхнувший в крови Уилла, перекинувшийся на чресла, не оставлял более ни единого шанса, не давал пути назад. И Уилл ликовал, терялся, растворялся, сплавлялся с Китом в одно. Они и были одно: Ртуть и Сера, Орфей и Меркурий, Феникс, возрожденный из пепла.
И с каждым движением Уилла пожар этот не унимался, разгораясь все больше, как не унимался Кит, снова и снова требуя, и даже отдавшись — беря свое.
Кит требовал — и Уилл отвечал ему, не мог не ответить на призыв, наподдав, перехватывая его запястья и прижимая к стене.
Ускоряясь.
Целуя.
Раз за разом возвращаясь к чужим отметинам на теле Кита, и снова перекрывая их своими.
Слушая захлебывающиеся стоны, в которых боли было поровну с удовольствием, и вторя им.
— Да, да, любовь моя, все, что ты хочешь, все, что ты пожелаешь, все-все. Все.
Их обоих влекло мощное течение их взаимного желания, любви и похоти.
О, я понимаю их всех, тех, кто был с тобой, до меня, после меня, вместо меня, понимаю больше, чем ты думаешь, больше, чем они могли бы себе вообразить.
Как можно не хотеть — тебя?
Как можно отказаться от тебя?
Лишиться тебя?
Ты даже не знаешь, Кит, Меркурий, моя боль, как я счастлив, что Ты меня не оставил.
Я буду желать тебя, как желаю сейчас, нет, с каждым разом все больше, потому что как можно умирающему в пустыне не желать глотка воды, как можно не желать нового глотка воздуха, больше — чем предыдущего?
Я буду умирать рядом с тобой и воскресать — каждую минуту, каждую секунду моего бытия, моего вскоре наступящего небытия, моей жизни вечной.
Я буду любить тебя, как люблю, нет, больше, — всем своим существом, каждым членом. каждой каплей крови, навеки отравленной и благословленной твоей любовь ко мне, мой любовью — к тебе.
Я буду.
***
Вскоре стало невозможно дышать. Было бы легче глотнуть спертого, наполненного дурманяще непристойными, телесными звуками и запахами воздуха, если бы горло сжимал стальной обруч — из тех, что так нравились опозоренному, взбешенному, сброшенному с палаческого пьедестала Топклиффу.
Глупость посрамляет величие, как красота посрамляет уродство.
Слова, достойные лживого пера геральдика.
И — вскоре стало невозможно молчать. И Кит не молчал. Не словами, слова кончились, иссякли, были выбиты, выколочены из него, грудью — о стену, бедрами — о ягодицы, сжатой в горсть ладонью — по обнаженному, разбухшему от притока восторженной крови, саднящему раскрытой раной, сердцу.
Было трудно дышать, и легко спутать боль с удовольствием, острым, как страдание, впивающееся в виски терновыми иглами. Было легко спутать стук, ухающий по ту сторону стены, жизни и смерти, с барабанным грохотом сердца — все того же, единственного сердца, бьющегося одновременно всюду, и болящего, болящего животворной, исцеляющей, искупающей болью.
