Гобелен - Рэнни Карен (библиотека книг TXT) 📗
Сколько опасностей подстерегало его – и некому уберечь от них. Он будет изматывать себя чрезмерными нагрузками. И наверное, будет есть что придется, тогда как дома кухарка готовила ему специальные блюда – побольше зелени и фруктов.
Ему будут сниться кошмары, и некому будет успокоить его, обнять, прошептать на ухо, что он любим, что все хорошо и все плохое может случиться с ним только во сне.
Он будет тосковать по ней так, как она тоскует по нему сейчас. Ей казалось, она видит его на носу корабля, видит, как он стоит, глядя за горизонт, – стоит, словно воплощенный дух моря, храбрый и непоколебимый.
Лаура закрыла глаза и увидела смеющегося Алекса; он склонился над ней, лаская ее и целуя.
О, Алекс…
Он подшучивал над ней из-за ее любви к танцам. Иногда Алекс подхватывал ее, и они вместе пускались в пляс – кружились по галерее. Бывало, он начинал обучать ее замысловатым па, а потом вдруг приподнимал над полом и начинал кружить, соглашался отпустить только в обмен на поцелуй.
Они, будто вернувшись в детство, заново открывали для себя Хеддон-Холл и носились по дому, играя в прятки. Она помнила, слишком живо помнила, как он, вытаскивая ее, протестующую, из очередного убежища, привлекал к себе и начинал целовать.
Она насмехалась над его витиеватым почерком, и он даже пригрозил вылить чернильницу ей на голову. Тогда она схватила его перья и сказала, что вышвырнет их в окно. Он крепко ее обнял и выкупил свои письменные принадлежности поцелуем.
Она приносила ему розы из сада, а потом они говорили о политике. И еще она заставляла его пробовать новые блюда, которые по ее рецепту готовила кухарка. Он наголову разбивал ее в шахматных сражениях, зато она часто обыгрывала его в карты. А он, когда она принимала ванну, подхватывал ее на руки и уносил нагую в постель.
Она улыбалась по утрам и улыбалась вечерами, слушая, как он играет на клавесине. А он смеялся, когда она пела, и щекотал ее, когда она спала, и только однажды они заговорили о будущем ребенке.
Господи, Алекс…
Лаура любила дождливые дни, когда они вместе сидели в библиотеке у пылающего камина. Иногда она устраивалась в дальнем углу и тогда постоянно чувствовала на себе взгляд Алекса. Время от времени они ласково улыбались друг другу, а потом каждый принимался за свое дело, однако оба знали: впереди у них еще ночь. Иногда они не хотели ждать, и старые книги становились свидетелями их близости.
А сейчас ей казалось, что само время замедляет свой ход; казалось, еще немного, и оно остановится совсем, и тогда наступит покой, абсолютный покой – она останется единственным бодрствующим существом в этом сонном царстве, а за окнами ее спящего замка будет вставать черное солнце, не способное никого разбудить.
Она чувствовала, как немеет тело – сначала руки, потом ноги, и только сердце продолжало биться ровно, оно одно продолжало жить. И в груди образовалась какая-то странная пустота – черная дыра, из которой страх расползался по всему телу, страху от которого леденели руки и ноги. Но она любила тепло и солнце, любила смех Алекса, хотя он смеялся реже, чем ей хотелось бы. Возможно, он смеялся бы чаще, если бы рука его не болела при переменах погоды.
Алекс ее покинул, и боль казалась невыносимой.
Лаура хотела спрятаться от этой боли, но боль разрасталась и теперь была не только в ней, но и вокруг нее – она словно дышала болью. И даже комната стала частью этой боли, потому что хранила запах Алекса, хранила воспоминания о нем.
В шкафу висел его морской мундир. Кем он сейчас считается – капитаном корабля или только графом, аристократом благородных кровей? Где он сейчас? Неужели есть на свете долг более священный, чем долг мужа и отца?
С губ ее сорвался стон.
Она вспомнила, как, проснувшись, не открывая глаз, протянула к нему руки. Но его половина постели была пуста, и только записка ждала ее на подушке – записка и свежесрезанная, в капельках росы роза.
Но плакать она не могла, лишь прижимала записку к груди, прижимала так, будто обнимала самого Алекса.
О Господи, неужели их счастью суждено было длиться лишь год? Неужели воспоминания об этом единственном годе счастья будут поддерживать ее всю оставшуюся жизнь?
Лаура закрыла глаза. Ее одолевали ужасные предчувствия. Отгоняя беду, она прижала ладони к животу и стала молиться о том, чтобы ее ребенок увидел отца живым. Пусть не живым и невредимым, а только живым.
Глава 25
– Если бы я тебя не знала, то могла бы подумать, что ты меня обманываешь.
Персиваль, подмигнув племяннице, взялся за слона.
– В шахматах обмануть довольно трудно, дорогая, если, конечно, партнер внимательно следит за игрой.
– Как это понимать, дядя? Ты даешь мне урок стратегии или просто проверяешь мою бдительность?
– Мне уже не хочется так ходить, – печально признался Персиваль, поставив слона на прежнее место.
– Просто следует внимательно следить за игрой, – с улыбкой проговорила Лаура.
– Ну вот, обидела старика…
– Глупости, – сказала Лаура. – Во-первых, ты не старик, а во-вторых, ты вовсе не обиделся. Подозреваю, что знаний у тебя гораздо больше, чем у дяди Бевила, хотя ты обожаешь разыгрывать из себя шута.
Персиваль засмеялся и одобрительно посмотрел на племянницу.
– Ты знала, чем меня утешить!
– Выходит, ты позволил дяде Бевилу узурпировать должность старшего брата?
– О нет, дорогая. Все не так. Я просто не препятствовал ему занять этот высокий пост. Не так-то легко управлять таким огромным имением, как Блейкмор. Наверное, у меня на это не хватило бы энергии.
– И тут ты лукавишь. Скорее, ты просто позволяешь дяде Бевилу думать, что он принимает решения единолично.
– Боги! Ты приписываешь мне качества хорошей жены!
Еще несколько месяцев назад Лаура рассмеялась бы вместе с дядей, но сейчас она молча посмотрела ему в глаза. Персиваль, глядя в зеленые глаза племянницы, видел в них боль, которую она тщательно от всех скрывала.
Она очень повзрослела и изменилась, его племянница. Изменился даже ее смех – теперь он стал таким же «впалым», как ее щеки, некогда круглые. Изменилась и улыбка – теперь она была столь же бледной, как ее губы, некогда сочные. Она по-прежнему называлась Лаурой, но от прежней Лауры осталась лишь тень.
Персиваль невольно отвел глаза, он не мог вынести взгляда племянницы.
Лаура впервые в жизни задумалась о том, почему ее дядя так и не женился.
Конечно, опекунство сильно осложнило жизнь обоим ее дядюшкам, и все же эта причин не могла быть единственной. Дядя Персиваль всегда был веселым и обаятельным, но сейчас, присмотревшись к нему повнимательнее, Лаура заметила какую-то затаенную печаль в его глазах. Интересно, почему она раньше не замечала эту грусть.
Казалось, она заново открыла для себя человека, и ей вдруг подумалось: «Постичь скорбь другого невозможно, пока на собственном опыте не узнаешь, что такое страдание».
Он не удивился ее вопросу. Скорее, удивлялся тому, что она до сих пор не задавала его.
– Почему ты не женился, дядя Персиваль? – спросила Лаура, надеясь, что у него хватит мужества ответить сразу, сказать первое, что придет в голову.
Персиваль мог бы ответить вопросом на вопрос – мол, с чего бы мне желать той боли, что вижу я в твоих глазах? – и не покривил бы душой. Но он ответил по-другому и тем не менее сказал правду.
Жила когда-то женщина – очень красивая, с волосами цвета пламени и глазами зелеными, как лес. Но она предпочла старшего брата.
Лаура была потрясена его ответом – Персиваль понял это по ее глазам. В изумлении глядя на дядю, она пробормотала:
– Моя мать? Персиваль молча кивнул.
Конечно, это все объясняло: и беззаветную любовь к дочери этой женщины, и беззаветное служение этой девочке, и неизбывную печаль, тоску по той, которая давным-давно ушла ИЗ жизни.
– И у тебя никогда не возникало желания жениться? – немного помолчав, спросила Лаура.
