Бог войны и любви - Арсеньева Елена (лучшие книги .txt) 📗

— Иди сюда, Анжель! — неприветливо крикнула графиня. — Да побыстрее, если хочешь, чтобы нам достался хоть кусочек!

При упоминании о еде ноги Анжель сами собой понесли ее к костру. Стоило ей подойти, как очень высокий, плотный мужчина приблизил к ее лицу факел, но Анжель даже не почувствовала опаляющего дыхания огня, ибо во все глаза смотрела в котелок, где булькало и пузырилось густое белое варево. Это была мука, без соли и жира, просто сваренная в воде. Эту размазню ели горячей, когда не удавалось раздобыть хлеба и чтобы согреться. Вкус ее не назвал бы приятным даже умирающий с голоду (а здесь все были такими!), и все же Анжель сейчас не отказалась бы от нескольких ложек мучной похлебки.

Ее усадили поближе к огню, сунули в руки ложку и дали еще кусочек снаружи обгорелого, а внутри полусырого мяса. Анжель с ожесточением жевала его — вернее, терзала зубами — и в конце концов почувствовала себя почти сытой.

Мужчины еще ели, и только графиня о чем-то переговаривалась с тем высоким, плотным человеком, который освещал их факелом. Маман на чем-то настаивала, а он пожимал плечами, покачивал головой, и Анжель сквозь свое полусонное, полусытое оцепенение улавливала обрывки фраз.

— Это непомерная цена! — горячилась маман. — Ужин-то был не ахти какой!

— То-то вас, сударыня, невозможно было за уши от него оттащить! — усмехнулся мужчина.

От звука его голоса дрожь неизъяснимого ужаса пробежала по спине Анжель. Голос был груб, неприятен, но сейчас не хотелось думать о неприятном, поэтому она уставилась в костер, куда только что подбросили охапку сосновых веток — и костер принялся весело стрелять по сторонам жаркими искрами, трепетать языками пламени. Игра огня гипнотизировала Анжель, дурманила ее; глаза сами собой закрывались. Вот мелькнули перед нею чьи-то ласковые серые глаза — Анжель улыбнулась, вот проплыло в клубах тумана мертвое, присыпанное снегом лицо Фабьена — Анжель затрепетала, застонала во сне…

— По рукам! — вдруг громко произнес мужчина, и Анжель испуганно вскинулась. — Ты будешь получать еду каждый день, если сумеешь меня найти!

И, гробовым смехом заглушив возражения графини, он вскочил и ринулся куда-то в сторону, волоча за собою Анжель.

Ужас от того, что предстояло уйти от этого живого огня, был настолько силен, что Анжель начала упираться — слабо, но достаточно ощутимо, чтобы мужчина повернулся и глянул на нее.

Его недобрая улыбка заставила ее затрепетать, она отшатнулась от придвинувшегося к ней чумазого лица, черты которого показались ей ужасными, а взгляд маленьких темных глаз — злобен, как у зверя.

Анжель отпрянула, решив, что он сейчас ударит ее, но мужчина усмехнулся:

— А ведь ты права, клянусь ключами святого Петра! Почему нам нужно уходить с этого тепленького местечка? В конце концов, это я развел огонь — значит, и костер мой!

И он с грозным видом повернулся к трем своим сотоварищам, с откровенной завистью глядевшим на Анжель.

— Ну? Чего уставились? Зря глядите, вам ничего не перепадет.

— Ну вот, я так и знал! Московский купец! — простонал один из них и едва успел в испуге отпрянуть, когда огромный кулак придвинулся к его лицу:

— Только посмей еще раз назвать меня так, merde! [47]

— Это несправедливо, Лелуп! Все-таки мы все хотим того же! — обиженно воскликнул другой солдат, не сводя с Анжель жадного взгляда.

— Что? Ты еще не забыл слов, egalite, fraternite, liberte [48], под которые так и летели наземь головы аристократов? — хохотнул Лелуп [49] («Волк! Его имя — волк!» — содрогнулась Анжель). — Но, знаешь, мы ведь не на баррикадах сейчас. Убирайтесь от костра, живо. Разведите свой. А чтобы высечь искру, возьмите с собою эту старуху. — Он с усмешкой глянул в сторону графини.

Черные глаза свекрови сверкнули так яростно, что Анжель на миг почувствовала себя отомщенной. В то же мгновение обрадованные солдаты схватили графиню за руки и за ноги и утащили куда-то в темноту, откуда вскоре раздались жуткие, ухающие звуки, заставившие Анжель похолодеть.

Между тем Лелуп развязал свой тюк и бросил на сосновые ветки два или три плаща, попоны, одеяла, а потом схватил Анжель и швырнул ее на это ложе с такой бесцеремонностью, словно она тоже была подстилкой — всего лишь еще одной подстилкой, нужной только для того, чтобы мягче спалось.

В следующее мгновение мужчина рухнул на Анжель, задрал ей юбки. Ощутив его близость, ошеломленная, Анжель выкрикнула имя — она не знала, чье это имя, но в нем странным образом воплотилось все самое ужасное и постыдное в ее жизни… в той, прошлой, забытой жизни.

— Моршан! — закричала она.

И тотчас поперхнулась криком, ибо тяжелая рука легла ей на горло.

— Забудь о нем. Скажи: Лелуп… ну!

Рука надавила сильнее, и Анжель, задыхаясь, прохрипела:

— Ле-лу-уп…

— Вот так, — удовлетворенно выдохнул он, с такой силой вдавливая в нее свое мужское естество, словно сваи забивал.

Анжель захлебнулась криком, слезы лились неостановимо… На ее счастье, изголодавшийся по женщине Лелуп насытился удивительно быстро. Он скатился с Анжель, продолжая, однако, крепко держать ее.

— Только посмей шевельнуться, — услышала она, уже засыпая. — Твоя мать продала мне тебя за сегодняшний ужин. Ничего, держись за меня — может быть, жива останешься!

И он захрапел, не ослабляя своей железной хватки.

Анжель с безмолвной мольбой глядела в мутное беззвездное небо, силясь понять одно, всегдашне-непостижимое: почему графиня так ненавидит ее, что сразу после смерти сына швырнула этому грубому, отвратительному человеку? Да разве можно такое терпеть? Куда же смотрел в это время Бог, что попустил, не остановил?..

Все было ужасно… но хуже всего казалось Анжель постепенно овладевшее ею трезвое, холодное понимание: придется привыкнуть и к этому, как привыкаешь ко всему на свете.

2

РУССКИЕ АМАЗОНКИ

Однако Анжель ошибалась. Через день она знала, что возненавидела Лелупа. Еще через день она продала бы дьяволу душу, лишь бы избавиться от него. На третий день она готова была умереть для этого.

Конечно, если судить о ее жизни по логике войны — вернее, отступления, бегства, спасения жизни, — если следовать этой нечеловеческой, противоестественной логике, то Анжель следовало бы благодарить судьбу и свою бывшую свекровь, ибо теперь она была сыта каждый день, а каждую ночь проводила у жаркого костра. И все-таки в те бесконечные, омерзительно-долгие минуты, пока Лелуп безжалостно, грубо, бездушно проникал в ее плоть, она с трудом сдерживала позывы рвоты и молила Бога послать ей смерть.

Нрав, поступки, лицо, фигура, голос — все в нем было гнусно и отвратительно.

Более того: отвратителен был Лелуп и своим сотоварищам, даже тем, с кем вместе отправлялся мародерствовать или обирал трупы замерзших солдат. Везде его встречали двумя презрительными кличками: «московский купец» или «жид», но когда Анжель узнала, что Лелуп принадлежал к старой гвардии Наполеона, был с ним еще в Египте, то поразилась, сколь мало, сколь низко ценится во французской армии славное боевое прошлое. Нет, дело было не в прошлом, а в настоящем: в том, чем обернулась былая слава для солдат теперешних!

Так, многие из них всерьез, откровенно высказывались, что если бы в день Бородинского сражения, вечером, император двинул на смену усталым войскам свою свежую гвардейскую кавалерию, о чем тщетно его умоляли, то исход сражения был бы другой и русская армия была бы полностью уничтожена. Но император хотел вступить в Москву со своей гвардией, столь же свежей и многочисленной, как и при ее выступлении из Парижа.

Явившись в Москву, гвардия решительно всем овладела, отодвинула всех прочих и жила в полном довольстве, так как после пожара, вернувшись на развалины домов, гвардейцы рылись в подвалах, в которых жители припрятали провизию, вина и вещи; и вот гвардейцы устроили себе лавочки и открыли для армии торговлю чем только можно. Подобное поведение настроило против них всю армию, которая в насмешку называла их «московскими купцами» или «московскими жидами». Неприязнь эта сказалась во время отступления, и солдаты армии за это главенство гвардии, которым она так грубо злоупотребляла, жестоко отомстили «московским купцам». Отрываясь или отставая от своего корпуса, что случалось с воинами и других частей, гвардейцы были обыкновенно совершенно одинокими, и отовсюду, куда бы они ни подсаживались и ни пристраивались бы — к костру или какому-либо приюту, — их грубо отгоняли.