У кромки моря узкий лепесток - Альенде Исабель (чтение книг .TXT, .FB2) 📗
Караван из двух легковых машин и одного фургона проехал мимо группы примерно в два десятка молодых людей со свастикой, протестовавших против прибытия евреев и выкрикивавших оскорбления в адрес тех, кто их принимает.
— Несчастные люди, они бежали из Германии, и посмотрите, как их встречают здесь, — сказала Офелия.
— Не обращай внимания. Карабинеры сейчас их разгонят, — успокоил ее Матиас.
Пока ехали в Сантьяго — четыре часа по извилистой, ухабистой дороге, — у Фелипе, который вез родителей на своей машине, было время рассказать им, как испанцы прекрасно адаптировались в Чили, и меньше чем за месяц большинство из них смогли устроиться и с жильем, и с работой. Многие чилийские семьи предоставили беженцам кров; было бы позорно, имея большой дом с дюжиной пустых комнат, этого не сделать.
— Я в курсе, что в твоем доме находятся атеисты-коммунисты. Ты еще пожалеешь об этом, — предостерег его Исидро.
Фелипе заверил, что его жильцы точно не коммунисты, может, скорее, анархисты, что же касается того, атеисты они или нет, надо будет у них спросить. Он рассказывал им о Далмау, о том, какие это достойные и образованные люди, и об их маленьком ребенке, который очень полюбил Хуану. Исидро и Лаура уже знали, что их верная Хуана Нанкучео предала их и ежедневно наведывается к Марселю, чтобы убедиться, как он хорошо кушает, и погулять с ним в парке на солнышке вместе с Леонардо; как сообщила им Хуана, мать ребенка вечно шатается неизвестно где и никогда не бывает дома под предлогом обучения игры на пианино, а его отец круглые сутки торчит в баре. Фелипе показалось замечательным, что родители умудрились получить столько информации, находясь в открытом море.
В декабре Матиас Эйсагирре отбыл в Парагвай по приказу посла, деспота по отношению к подчиненным, чье социальное положение превосходило его собственное. Матиас как раз относился к этой категории. Он уехал один, Офелия отвергла кольцо под тем предлогом, что обещала отцу не выходить замуж, пока ей не исполнится двадцать один год. Матиас понимал: если бы она хотела замуж, ей никто не мог бы запретить, и решил подождать, несмотря на всю рискованность такого решения. У Офелии всегда было полно воздыхателей, но будущие свекры заверили Матиаса, что не будут спускать с дочери глаз.
— Дайте девочке время, пусть она повзрослеет. Я буду молиться за вас, чтобы вы поженились и были счастливы, — пообещала ему донья Лаура.
Матиас рассчитывал покорить Офелию на расстоянии с помощью потока любовных писем, ведь почта для этого и существует, а он был гораздо красноречивее в эпистолярном жанре, чем на словах. Терпение. Он любил Офелию еще с тех пор, когда оба были детьми, и никогда не сомневался в том, что они созданы друг для друга.
За несколько дней до Рождества Исидро дель Солар привез с фермы молочного поросенка, как делал это каждый год перед праздником, и договорился с мясником, чтобы тот разделал его в дальнем дворе дома, подальше от глаз Лауры, Офелии и Малыша. Хуана следила за превращением несчастного животного в мясо для жаркого, сосисок, котлет, ветчины и сала. Она отвечала за ужин двадцать четвертого декабря, когда многочисленное семейство собиралось вместе и на каминную полку выставляли глиняные фигурки рождественских персонажей, привезенные из Италии. Рано утром она принесла хозяину кофе в библиотеку и застыла прямо перед ним.
— Что-то случилось, Хуана?
— Как по мне, нужно бы пригласить ребеночка коммунистов, что живут у Фелипе.
Исидро дель Солар оторвался от газеты и с недоумением посмотрел на нее.
— Я говорю о Марселито, — сказала она.
— О ком?
— Вы знаете, о ком я говорю, хозяин. О маленьком мальчике, сыночке коммунистов.
— Коммунисты не признают Рождество, Хуана. Они не верят в Бога, младенец Иисус для них гроша ломаного не стоит.
Хуана едва удержалась, чтобы не вскрикнуть, и перекрестилась. Фелипе много чего объяснял ей про все эти глупости коммунистов насчет равенства и классовой борьбы, но она никогда не слышала, чтобы кто-то не верил в Бога и не признавал младенца Иисуса. Целую минуту она пыталась осмыслить сказанное.
— Может, и так, хозяин, но маленький мальчик в этом не виноват. Я думаю, они все-таки должны прийти угоститься рождественским ужином. Я уже объявила об этом Фелипе, и он согласился. И сеньора Лаура, и Офелия.
Так и случилось, что Далмау провели свое первое Рождество в Чили с семьей дель Солар, присутствовавшей на празднике в полном составе. Росер надела то самое платье, которое она сшила для свадьбы в Перпиньяне, — синее, с аппликацией из белых цветов вокруг шеи, — собрала волосы в узел, украсив его сеточкой с черными бархатными горошинками, и прикрепила к платью брошь из черного янтаря, которую ей подарила Карме, когда узнала, что девушка ждет ребенка от Гильема. «Ты теперь моя невестка, для этого бумаги не нужны», — сказала она ей тогда. Виктор облачился в костюм-тройку Фелипе: пиджак был ему немного великоват, а брюки чуть-чуть коротки. Как только они вошли в дом на улице Мар-дель-Плата, Хуана сразу же взяла Марселя на руки и отнесла его играть с Леонардо, а Фелипе подталкивал обоих Далмау в гостиную, чтобы представить их по всем правилам. Он говорил им, что в Чили социальные уровни — это многослойный торт, очень легко оказаться ниже и почти невозможно подняться наверх — родословную за деньги не купишь. Исключением можно было стать только благодаря таланту, как у Пабло Неруды, или благодаря красоте, как у некоторых женщин. Так произошло с бабушкой Офелии, красавицей с повадками королевы, которая родилась в семье простого английского торговца, но сумела улучшить породу, как говорили ее потомки, члены семьи Бискарра. Если бы Далмау были чилийцами, их никогда бы не пригласили в доме дель Солар за стол. Единственная причина, по которой это стало возможным, было то, что они были экзотическими иностранцами, и члены семьи дель Солар считали их кем-то вроде пришельцев. Если у Далмау все сложится хорошо, они, в конце концов, смогут оказаться на одной из многочисленных ступенек среднего класса. Фелипе заранее предупредил Виктора и Росер: в доме родителей их будут рассматривать, словно зверей в цирке, потому что там соберутся консерваторы, люди религиозные и нетерпимые, однако неукротимое любопытство вынудит их принять испанцев с присущим чилийцам гостеприимством. Так и случилось. Никто не спрашивал у них ни о Гражданской войне, ни о причинах изгнания отчасти по неведению — Фелипе утверждал, что если представители его семейства что-нибудь и читают, то разве что несколько строчек в газете «Меркурий», — но по большей части из тактичности — не хотели ставить гостей в неудобное положение. На Виктора внезапно напала подростковая застенчивость, которую, как ему казалось, он уже преодолел, и он почти весь вечер простоял в углу гостиной во французском стиле, между двух кресел в стиле Людовика XV, обитых шелком цвета мха, и либо молчал, либо отвечал коротко и односложно. Росер, напротив, чувствовала себя как рыба в воде и, не заставляя себя упрашивать, играла на пианино веселые песенки, которые с радостью подхватывали те из присутствующих, кто уже достаточно выпил.
На кого больше всех Далмау произвели впечатление, так это на Офелию. То малое, что она знала о них, основывалось на комментариях Хуаны, и девушка представляла себе парочку мрачных советских чиновников, несмотря даже на рассказ Матиаса о том, как он хорошо пообщался с испанцами, когда выдавал им визы на «Виннипеге». Росер буквально излучала уверенность в себе, но без тщеславия или высокомерия. Находясь в окружении дам, одетых в униформу чилийского высшего света — черное платье и длинная нить жемчуга, — она объяснила им, что пасла коз, работала в пекарне и в швейной мастерской, прежде чем стала зарабатывать на жизнь игрой на фортепиано. Она говорила об этом с такой естественностью, словно делала это все по собственной прихоти. Затем она села за инструмент и окончательно покорила всех. Офелия почувствовала зависть и стыд одновременно, сравнив собственное существование невежественной и праздной сеньориты с жизнью Росер, которая была всего лишь на пару лет ее старше, как сказал Фелипе, но прожила уже не одну жизнь. Она вышла из нищеты, пережила личное горе, потери и отчаяние изгнания, она была матерью и женой, пересекла океан и оказалась на чужой земле, разрываясь между прошлым и будущим, и она ничего не боялась. Офелии хотелось стать такой же достойной, сильной и храброй, как она. Словно угадав ее мысли, Росер предложила ей подышать воздухом, и обе, спасаясь от жары, вышли на балкон, где можно было поговорить немного наедине. Росер призналась, что Рождество в разгар лета кажется ей чем-то невероятным. Неожиданно для себя Офелия поведала Росер о своей мечте уехать в Париж или в Буэнос-Айрес и посвятить себя живописи, но это чистое безумие, поскольку она имела несчастье родиться женщиной, то есть пленницей семьи и общественных условностей. Но худшее препятствие, добавила Офелия, изобразив шутливую гримасу, чтобы не расплакаться, — это зависимость: ей никогда не заработать на жизнь рисованием.
