Мадам Змея - Холт Виктория (версия книг TXT) 📗
— Умоляю, отец, позволь мне отправиться в Авиньон к Монморанси.
— Нет! — воскликнул Франциск. — Я уже потерял одного сына. Я должен беречь тех, что остались у меня.
Генрих на этом не успокоился. Вскоре он все же уговорил отца отпустить его к Монморанси.
Генрих обрел новую дружбу — почти столь же крепкую, как та, что связывала его с Дианой.
Анн де Монморанси был строгим, даже суровым командиром и ревностным католиком, неукоснительно исполнявшим свой религиозный долг. Генрих видел в нем ангела отмщения; он внушал обозленным солдатам страх. Они могли недоедать, порой им задерживали жалованье, но Монморанси не позволял дисциплине падать; это восхищало всех. Он был уверен, что Господь на его стороне. Он славился своей жестокостью; наглецы дрожали перед ним. Он не щадил преступников. Каждое утро он читал «Отче наш» и почти ежедневно пытал, вешал, сажал на кол нарушителей дисциплины. Во время молитв он, казалось, заряжался злостью. Пробормотав их, он мог закричать: «Повесить этого человека!» или «Посадить его на кол!» В армии говорили: «Берегись молитв Монморанси».
Генрих восхищался этим человеком. Что касается Монморанси, то он не смог скрыть радости и чувства облегчения, увидев вместо короля молодого принца. После Павии армия боялась появления короля. Солдаты говорили, что над Франциском висит злой рок, что святые обрекли его на поражения. К тому же Генрих не обладал властным, честолюбивым характером, типичным для человека его положения. Он хотел быть хорошим солдатом и был готов полностью подчиниться Монморанси.
Но Франциск не задержался со своим прибытием. Он последовал за сыном в Авиньон. На сей раз Франциску повезло, и Франция была спасена, хотя и не силой оружия. Благодаря тактике Монморанси, уничтожавшего при отступлении города и деревни, солдаты императора тысячами гибли от голода и холода. Им оставалось только ретироваться.
Надо ли преследовать бегущих испанцев и их наемников? — спрашивал себя Франциск. Как и прежде, его мучили сомнения. Ему хотелось вернуться в Лион, выяснить причину смерти старшего сына, проверить, насколько правдивы слухи о том, что его отравили.
Франциск получил временную передышку.
Расставшись с Монморанси, Генрих сказал ему: «Вы можете быть уверены в том, что я при любых обстоятельствах останусь вашим другом до конца жизни».
Монморанси расцеловал юношу в обе щеки. Генрих начал замечать огромное различие в положении герцога и дофина, второго сына и наследника престола.
Монтекукули ждал в тюремной камере появления своих мучителей. Он много часов молил Господа дать ему мужество, необходимое для того, чтобы он смог вынести ждавшие его испытания.
Как легко было представлять себя в роли мученика! И какой страшной оказалась реальность! Одно дело — видеть себя смело, с вызовом, поднимающимся на эшафот во имя своей родины; это выглядело славно, достойно. И совсем другое — подвергаться унизительным пыткам, подводившим человека к вратам смерти, снова возвращаться к жизни, совершать это путешествие многократно, узнавать о том, что тело уступает в силе духу. Вместо громкого, звонкого «Я ничего не скажу» в камерах звучали стоны и вопли.
Пот выступил на красивом лице Монтекукули — к нему пришли люди, которых сопровождал врач. Он должен был осмотреть графа и установить, какие пытки способен вынести подозреваемый; палачи боялись убить единственного человека, способного пролить свет на тайну гибели дофина.
Пока доктор обследовал графа, в камеру внесли стулья и столы; охваченный ужасом Монтекукули наблюдал за двумя бедно одетыми мужчинами, которые принесли с собой доски и клинья.
— Что с его здоровьем? — спросил деловито маленький человечек, разложивший на столе письменные принадлежности.
Доктор промолчал, но Монтекукули понял, что означает его мрачный кивок.
Через несколько минут врач удалился в соседнюю камеру; он еще мог понадобиться во время пыток.
Рослый человек в черном приблизился к графу и сказал ему:
— Себастиано ди Монтекукули, если вы откажетесь правдиво отвечать на мои вопросы, мы подвергнем вас пыткам — обычным и чрезвычайным.
Монтекукули вздрогнул. Он знал, что означают доски и клинья. Его ждал «испанский сапог», в который помещали ногу во время пыток.
Снаружи произошло всеобщее смятение; высокий мужчина в костюме, сверкавшем бриллиантами, вошел в камеру; все бросили свои дела и склонились в поклоне. Облик короля плохо сочетался с видом камеры. Лицо Франциска было серьезным. Он не отличался особой жестокостью, но глубоко страдал из-за смерти сына. Он поклялся сделать все возможное, чтобы отомстить за убийство дофина. Он явился сюда лично, чтобы услышать признание из уст человека, которого считал виновным в гибели юноши.
— Все готово? — спросил король, садясь в кресло, которое тотчас принесли для него.
— Сир, мы ждем ваших приказаний.
Палач — человек с самым жестоким лицом, какое доводилось видеть графу, — связал его, после чего два подручных приладили «сапоги» к ногам итальянца; части устройства были стянуты клиньями.
— Сильнее! — прорычал палач. Граф испытал нечеловеческую боль; его ноги были сдавлены так сильно, что кровь отхлынула к другим частям тела. Он закричал и потерял сознание. Когда он открыл глаза, то увидел доктора, который поднес нашатырь к носу графа.
— Хорошенькое начало! — усмехнулся палач. — Флорентиец в костюме, расшитом лилиями! Они рисуют славные узоры, но падают в обморок еще до начала пыток! Лучше расскажите все, молодой человек, и не вынуждайте короля задерживаться в этой камере.
Доктор сказал, что им следует подождать — кровообращение восстановится через несколько минут. Франциск придвинул свое кресло к графу и вежливо заговорил с ним.
— Мы знаем, граф, что вы исполняли чьи-то указания. Глупо страдать за тех, кто должен находиться сейчас на вашем месте.
— Мне нечего сказать, сир, — промолвил Монтекукули.
Но Франциск продолжал уговаривать его признаться во всем, пока не объявили, что пришло время загонять первый из двух клиньев.
— По чьему указанию, — сказал высокий человек в черном, — вы дали яд дофину?
Монтекукули покачал головой, не собираясь говорить.
Двое человек склонились к ногам графа; «сапоги» были затянуты, казалось, до предела. Раздался страшный хруст раздавленных костей.
Монтекукули потерял сознание.
Его снова привели в чувство, опять задали тот же вопрос. Загнали третий и четвертый клинья. Монтекукули в агонии понял, что он никогда не сможет ходить.
— Говорите, глупец! — закричал человек в черном. — Это была обычная пытка. Сейчас начнется чрезвычайная. Говорите! Зачем вам покрывать кого-то?
Врач склонился над графом, потом молча кивнул головой. Граф был молод и здоров, продолжение пытки скорее всего не убьет его. Итальянца можно допрашивать с пристрастием дальше; если «сапог» не развяжет ему язык, позже он подвергнется водяной пытке.
Монтекукули думал лишь об одном — как избежать адской боли. Находясь между жизнью и смертью, он говорил себе, что он исполнил свой долг. Благодаря ему представительница рода Медичи станет французской королевой. Если он выдаст ее, его мучения и смерть окажутся напрасными. Но эти люди не верили в его невиновность! Они нашли дома у Монтекукули яд. Этот факт, а также итальянское происхождение графа делали его виновным в их глазах. Он боялся, что не выдержит пыток и выдаст Катрин и астрологов. Пока что его подвергали обычным пыткам с помощью четырех клиньев. Чрезвычайная пытка заключалась в применении еще четырех дополнительных клиньев. Он хотел стать мучеником, умереть за Италию, но сможет ли он вынести такие страдания? Он чувствовал, что его воля слабеет.
Король сплел руки на груди и откинулся на спинку кресла; он не отводил глаз от лица итальянца.
Подручные палача взяли пятый клин.
Король поднял руку.
— Говорите! — мягко произнес он. — Зачем страдать? Все равно в конце концов вы заговорите.
