Путешественник - Бенцони Жюльетта (библиотека книг бесплатно без регистрации txt) 📗
Человека звали Жан Валет. Проплавав три года на корабле Индийской компании, он несколько часов тому назад вернулся домой и обнаружил жену с новорожденным. Она была так напугана, что ему без труда удалось выяснить имя соблазнителя, и теперь он ехал в форт, чтобы излить на обольстителя свой гнев. Только что сделанное открытие заставило его резко изменить свои намерения: к чему ему не верная жена и тем более чужой ребенок, когда он так давно мечтал о сыне…
В лежавшем перед ним без сознания мальчике Жан Валет увидел знак неба, ведь он был человек верующий и боялся Бога. Теперь любовник Марии мог спать спокойно, да и она сама тоже. Она уже наказана тем, что ни гроша не получит от кругленькой суммы, которую ему удалось заработать. Ну а он, если Богу будет угодно, чтобы мальчик остался жив, сделает его своим сыном…
Жан Валет опять заколебался, выбирая направление. Сначала он думал отвезти мальчика к доктору Тостену, но гнев снова овладел им: как и многие жители Сен-Васт, доктор наверняка знал о причине его позора, так что он не хотел краснеть ни перед кем в этой деревне, которую теперь решил покинуть навсегда.
Барфлер был недалеко. Там жил служивший на флоте старый хирург, которого он давно знал. Если он еще жив, то сумеет вылечить спасенного.
Получше укутав мальчика, тихонько стонавшего в его большом плаще, Жан Валет выехал на только что выбранную им дорогу и пустил лошадь рысью. Скоро он проехал мимо последнего дома в Сен-Васт и исчез во тьме…
ПРОШЛИ ГОДЫ…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЗАБРОШЕННАЯ МОГИЛА
1785
Глава V
УЖИН В ВАЛОНИ
Несмотря на сильный весенний дождь, два дня поливавший над Котантеном, отель Меснильдо сверкал всеми огнями. Их свет отражался в лужах на площади Кальвер, по которым отчаянно шлепали носильщики паланкинов. Этот вид транспорта широко применялся в «малом Версале» Нормандии. Большие улицы были там редкостью, жилища аристократов соседствовали друг с другом, и расстояния были невелики. Поэтому люди перемещались либо пешком, либо на лошадях, или же ездили в переносимых на руках креслах, пока звон колоколов на Пасху не возвестит, наконец, о том, что пора возвращаться в расположенные в окрестностях замки. Там все вновь пересаживались в упряжки, поскольку из-за возросших расстояний их использование становилось необходимым условием светской жизни. Можно сказать, что этот милый и элегантный городок, равных которому не существовало, — так как все в нем, включая монастыри, было исполнено изящества и архитектурной гармонии, а также отличалось привлекательностью и насмешливой изысканностью, — возник из желания даже в сезон ненастья по-прежнему вести наполненную поездками в гости жизнь, ставшую обычным делом в расположенных вокруг многочисленных владениях. Он был местом светских встреч под стать большой образованной и богатой провинции, жителям которой дорога в импозантный Версаль нравилась тем меньше, чем с большей неохотой они туда являлись.
Прошло то время когда Король-Солнце не позволял и малейшему из своих лучей согревать тех из дворян, кто не был готов все забыть, лишь бы жить у его ног. Не осталось пустующих либо отданных на попечение управляющим замков, не существовало и прирученного дворянства. Король Людовик XVI, человек миролюбивый, ученый (он был, пожалуй, лучшим географом во всем королевстве), почти не любил роскоши. Он увлекался изысканной кухней, слесарным ремеслом и особенно охотой — как достойный сын своих предков, он занимался ею с особым рвением. В то же время королева Мария-Антуанетта обожала великолепие и блеск украшений, но почти не заботилась о сеньорах и их дамах — даже тех, что носили знаменитые фамилии, — если они не относились к узкому кругу приближенных: их, не без зависти, разумеется, называли «кружком Трианона» и тщательно отбирали по уму, способности веселиться и изобретательности в деле развлечения королевы… В общем, теперь свет лился из столицы: Париж интеллектуалов, Париж художников, Париж политиков, — над ним носился дух «свободы», принесенный из Америки солдатами Рошамбо и Лафайета, и о котором уже поговаривали как о веянии Фронды…
Ничего подобного не происходило в Валони: конечно же, все были в курсе событий двора и столицы, читали газеты, узнавали последние романсы и выписывали только что вышедшие книги. Но по-прежнему менуэт правил балом в салонах, отличавшихся умеренной, добротной роскошью и служивших естественной средой для общества изящных, привыкших к приятным манерам и безукоризненной вежливости людей, от которых, как от маршальской жены, пахло хорошей пудрой. И в город владельцы поместий переезжали на зимние квартиры, не смущаясь раскисших дорог…
Приемом, который устраивало в тот вечер семейство Меснильдо, должны били завершиться светские развлечения в сезон непогоды, хотя ненастье, судя по всему, и не собиралось отступать. Причиной, вернее, поводом для торжества было возвращение двоюродного брата из Индии, где он имел честь сражаться с англичанами под командованием бальи де Сюфрана, а теперь собирался поселиться на родине, в пустовавшем два года фамильном поместье, которое настоятельно требовало ухода.
Окруженный ореолом экзотики, молодой Феликс, без сомнения, привлек внимание родственников и соседей. Но придаваемое событию особое значение объяснялось в первую очередь всепожирающим любопытством. Дело в том, что господин де Варанвиль вернулся не один: его сопровождал незнакомец, о котором никому ничего не было известно, кроме того, что и он прибыл из далеких стран, — обстоятельство, обладающее притягательной силой не только для женщин и детей, но и для некоторых мужчин.
Редкие люди, видевшие его по прибытии в город (например, слуги гостиницы «Гран Тюрк», где друзья решили остановиться на несколько дней, прежде чем они отправятся в поместье Феликса), в один голос объявили его «таинственным и захватывающим». Видимо, потому, что рассказать больше было нечего; таинственность и обаяние этого человека объяснялись лишь его исключительной внешностью, высочайшим достоинством, а также его манерами, крайняя холодность которых должным образом смягчалась безукоризненной вежливостью. За неимением других версий, говорили даже, что он, — разъезжающий инкогнито принц. Но одно было ясно — это мореплаватель. Его опаленная солнцем и ветрами кожа обладала стойким загаром моряка и не имела ничего общего с кожей восточного человека: ни острый профиль его узкого скуластого лица с выдающимся подбородком, ни темно-русые волосы, которые незнакомец зачесывал назад, прихватывая их на затылке черной лентой, ни глаза удивительного золотистого, переливающегося цвета, какие бывают лишь у дикого зверя, — ничто не выдавало в нем восточную кровь.
Не было ничего азиатского и в его костюме. Он одевался в черные или темные тона и в белоснежное белье, облегавшее его крупное энергичное тело и плечи корсара с проступавшими из-под кожи выпуклыми удлиненными мышцами. Его длинные ноги всадника были обуты в мягкие, как перчатки, сапоги, в чем выражалось презрение незнакомца ко всевозможным изящным туфлям с серебряными и золотыми пряжками или другими затеями, не оставлявшими равнодушными щеголей того времени.
Он и в самом деле имел внушительную наружность, но одна служанка в гостинице, которая в благодарность за небольшую услугу в придачу к серебряной монете получила от него улыбку, была потрясена и ночь не спала, придумывая, как бы еще разок заслужить такую же награду. Но в то же время его имя — ведь он, разумеется, не был безымянным незнакомцем — ни на кого не производило впечатления. Он носил простую, без признаков дворянского звания фамилию, от которой веяло старой доброй Нормандией. Многие тотчас вообразили, что под вей наверняка скрывается другая. Однако не было никакой тайны, никакого скрытого прославления — и на то были причины — в имени Гийома Тремэна…
Под большими зонтами паланкины словно превращались в гигантские цветы из сатина, бархата и кружев, распускавшиеся по мере того, как из них извлекали дам в платьях «панье», в высоких напудренных прическах, бывших тогда в моде в Версале и из-за которых им приходилось путешествовать на коленях. Тем временем Гийом и Феликс сидели в небольшой гостиной, прилегавшей к их комнатам в гостинице «Гран Тюрк», и не в первый раз живо обсуждали пристрастие Тремэна к сапогам.
